Свержение ига
Шрифт:
На другой день в Москву прибыло ордынское посольство. Аппак тут же поспешил на великокняжеский двор и объявил, что посол хана Ахмата придёт завтра с царским словом к великому князю и требует, чтобы тот чтил его по старому монгольскому обычаю и дарил богатые поминки. Ещё объявил Аппак, чтобы для слушания царского слова были собраны все именитые люди, как свои, так и чужеземные, московский народ оделся по-приличному, а в храмах стоял праздничный звон. Посольские дьяки по своей привычке стали сразу же отговариваться и рядиться, но Аппак ничего не захотел слушать, повернулся и был таков. Переглянулись дьяки с недоумением и побежали докладывать великому князю о наглых и неслыханных доселе требованиях.
— Господь-судия! Виждь моё смирение, виждь и скорбь мою!.. Делайте, как сказано нечестивым, и молитесь, чтоб сподобил вас Господь на послушание.
И вот в назначенный день, 23 апреля, зашлась Москва колокольным звоном. Был объявлен повсеместный сбор, по которому именитые шли в Кремль, а чёрный люд растекался но посадским соборам. В этот день запирались лавки и мастерские, дабы не отвлекать народ от соборных дел, но площади и торговые ряды не пустовали, ибо их предписывалось занимать запосадским людом и жителями окрестных деревень. На пути следования послов стояли обычно дворовые и ратные люди — их прилично случаю одевали и научали крику.
День выдался солнечный и приветный, трава быстро растекалась по земле, а деревья брызгались листвою. Соборная площадь в Кремле заполнялась с раннего утра. По святцам надо было чтить в этот день Георгия Победоносца — одного из самых любимых на Руси святого. Люди радовались теплу и небесной синеве, обменивались присказками:
— Слава те Господи! Пришёл Егорий, так теперя весне никуда не деться!
— Истинно, Егорий завсегда землю отмыкает: вишь, трава полезла.
— Я нонче не сдержался, скинул отопочки, по траве прошёлся, так, веришь ли, ноги росой покропил...
— Чего ж не верить, известно: Егорий росу на землю спускает.
— Вскорости благословит нас Господь травяным обилием, ибо замечено: коли Егорий с теплом, так и Никола [24] с кормом.
Наконец свободным остался лишь неширокий проход, выложенный скарлатным сукном, по краям которого стояла бережённая стража, назначенная для охраны посольства. Но люди всё прибывали и прибывали.
Солнце разъярилось не по-весеннему. Недаром говаривали: заегорит весна, так и зябкий мужик шубу с плеч долой. Но касалась поговорка только мужика — именитые и в духоту пялили на себя по две, а то и по три шубы. Даже те, кто поизносился за зиму, гордо щеголяли в заёмных шубах, ибо показаться без них, голью, считалось неприличным.
24
Николин день — 9 мая.
Соборная площадь гудела многолюдьем и звоном колоколов обступивших её храмов. Среди них высилась каменная громада Успенского собора, ещё не открытого, но уже построенного и готовящегося к скорому освящению. Он привлекал общее внимание, ибо такого чуда в Москве до сих пор не бывало. Люди дивились красоте и добротности работы. Удивляло всё: серый камень невиданной гладкости, его умелая кладка, строгое и в то же время причудливое обрамление окон и входои, изящный пояс, тянущийся по середине строения, безукоризненные линии золотых главок. Казалось, сказочный богатырь вышел на площадь, подпоясался дорогой плетёнкою и, постояв, крепко врос в землю, ибо без этого храма знакомую Соборную площадь уже никто не представлял. Но к гордости москвичей, ставших обладателями этого благолепного исполина, примешивалось и чувство досады: опутала его ноги кровавая дорожка, по которой должны были проехать ордынцы, требующие почётной встречи. Ходили слухи, и их поддерживали шныряющие в толпе люди, что обычный порядок встречи иноземных послов будет на сей раз нарушен. Что ордынец подъедет чуть не к самому красному крыльцу и что будто великий князь встанет у его стремени и выпьет чашу с ихним сатанинским напитком, который подобен
У стен Успенского собора, откуда начиналась красная дорожка, велено было стоять московскому посольству, прибывшему от крымского хана Менгли-Гирея. В этот день ему назначили первое представление великому князю. Предполагалось, что оно произойдёт по окончании приёма ордынского посланца, чтобы тягостное впечатление, которое вызовет этот приём, загладить более радостным событием. Рядом с московским посольством стоял начальник бережённой стражи Егор Данилович Щеня с несколькими десятками копейщиков. Это был главный распорядитель сегодняшнего торжества, и всяк старался обратить на себя его внимание.
— С праздником тебя, Егор Данилыч! — слышалось отовсюду.
— Скоро ли почнёшь? Ты уж перед сыроядцами не растекайся, хвост им ущеми.
— Нашёл кого поучать, Данилыч своё дело зна-ат.
Солнце поднялось высоко, и нетерпение всё сильнее охватывало собравшихся. Наконец на площадь вбежали глашатые и объявили, что ордынцы выехали из своего подворья и направились к Кремлю. Толпа заволновалась. Щеня сделал взмах рукой, и площадь огласилась громкозвучным рёвом. Загремели боевые трубы, затрубили рога, загнусавили сурны, раскатились трелью свирели, забухали барабаны — всё, что могло издавать громкие звуки, образовало общий неупорядоченный гвалт. К Щене подбежал посольский дьяк и что-то шепнул на ухо, после чего тот посторонился и открыл дорогу московскому посольству. Оно смешалось от неожиданности и начало нестройный ход. Впереди, гордо выпятив грудь, спешно зашагал Василий, за ним в отступе Матвей с Семёном, затем посланцы Менгли-Гирея Алач и Сырняк со своими людьми и поминками, а потом уже посольские второй руки. Матвей придержал Василия:
— Куда летишь? Вишь, люди растянулись.
Тот сбавил ход, но огрызнулся:
— Надо вперёд поганых попасть и за перевоз с ними рассчитаться. Государь-то наш честь свою знает, не то что некоторые...
Посольство ввели в парадную залу, заполненную князьями, боярами и чужеземными гостями. Они толпились возле стен, оставляя широкий проход к дальнему концу, где стояли три трона: большой, на котором сидел Иван Васильевич, и два поменьше, занимаемых его соправителем Иваном Молодым и великой княгиней Софией. Василий подошёл к большому трону, поклонился и сказал приготовленные слова:
— Великий государь! Ездили мы по твоему слову к крымскому царю. Долгим и многотрудным был наш путь, но мы прошли его, ибо несли в своём сердце твой наказ. Докладаем: все твои повеления исполнили и чести твоей не посрамили. Ныне сидит на крымском троне царь Менгли-Гирей, и от него к тебе слово.
Он отступил в сторону, и на его место встал посольский дьяк, который звучным голосом зачитал грамоту крымского царя. Потом на это место взошли Алач и Сырняк, сказали своё слово и преподнесли поминки. А великий князь, после того как посольских и прибывших с ними гостей допустили к его руке, ласково заговорил:
— Большую вы службу сослужили, за то от меня получите честь и награду. А тебе, Василий, особое моё благоволение: отдаю в жёны племянницу великой княгини Елену, если она тебе люба, и прошу тут же благословить молодых.
Вывели Елену, красивую, празднично наряженную, и поставили рядом с Василием. Тот от неожиданности слова приличные потерял и в радостном восхищении смотрел на суженую, а она, нимало не смущаясь, взяла его за рукав и потянула за благословением сначала к великой княгине, затем к старшему Верейскому. Опомнился Василий и хотел было благодарность великому князю сказать, но не успел — Иван Васильевич поднял руку, гася бродящее по залу оживление, и продолжил: