Свержение ига
Шрифт:
«Ах, добрая душа, — подумал Иван Васильевич, — раньше- то, сказывают, за гордеца слыл, всё родословием своим кичился, теперь же на колени сам просится. Ну ничего, сейчас он от Вассиана по полной мере получит».
И, словно в ответ на его мысли, поднялся ростовский архиепископ.
— Внимаю речи твоей, боярин, и душа содрогается, — загремел он трубным голосом. — Создатель сотворил наш народ, дав плоть и кости, вложил в него свободный дух. Агаряне нечестивые, сыроядцы поганые тенётами плоть опутали, но духа свободного не сокрушили. Теперь же вопию: разорвите тенёта, поднимите
— Ты погоди громыхать-то, — прервала его инокиня Марфа, — под ордынцем жить чести немного — это всяк знает, но ведь живём. А когда воевали, жизни не было. Забыл, как ихнего отца, а моего мужа Василия Васильевича пленили поганые? С того великое нестроение на нашей земле случилось, или и это запамятовал ты, гром царя небесного? Лучше умирить дарами нечестивого, чем христианскую кровь проливать. Скажешь: дорою! Отвечу: нет миру цены, все деньги супротив него — прах.
«После таких слов казначею моему никак не стерпеть, — подумал Иван Васильевич, — только вот путного от него не услышишь».
— Не так уж много у нас нынче этого праху, — забрюзжал Ховрин, — а ордынец двадцать тыщ запрашивает. На этакие деньги можно Литву купить и в Ливонию завернуть.
— А война сколь стоит? — не удержалась Марфа.
— Война-то? — прищурился Ховрин. — Это смотря какая. Если, скажем, супротив Новгорода, откуда взять кой-чего можно, то менее, а если супротив ордынцев, то более. С них, окаянных, что возьмёшь? Молоко это кобылье? Так с него, поди, глаза косить начнут...
— Удивляюсь, господа, когда вы на деньги всё переводите, — не выдержала София, которая впервые после рождения сына принимала участие в совете. — Может быть, и честью торговать станете?
— Честь, государыня, товар не ходкий, — ответил Ховрин, — продавец про него не объявляет, покупщик не похваляется.
— Государь позвал нас для совета, а не убытки считать, — продолжила она. — Обширна наша держава, поболее, чем иные, и стоять ей в ряду великих. Мы же до сих пор в данниках ордынских числимся на посмешку другим государям. Надобно нам отвергнуть поганых и ладить дружбу с Европой. На неё глядеть, а не назад озираться. Послов же ордынских, чаю, не след к себе допускать, пусть маются тут, позорники, а задираться будут, побить или, как это... турнуть. — Она с удовольствием выговорила новое для себя слово.
«А эти что-то молчат», — подумал Иван Васильевич, поглядывая на митрополита и Андрея Большого, своих всегдашних противщиков. Сложившиеся неприязненные отношения между ними давно уж ослепляли обе стороны, заставляя видеть в действиях каждой явное или скрытое противодействие. О том, чью сторону возьмёт митрополит на этот раз, нельзя было знать наверняка. Выплата дани касалась только великого князя, подрывала его силу, усугубляла зависимость от церкви и с этой точки зрения была выгодна Геронтию. Война же с Большой Ордою затронула бы всех, в том числе и церковь, от неё митрополит должен вроде бы отвращать. Но у войны может быть разный исход, в том числе и такой, который влечёт за собой смену великого князя, и здесь уж митрополит... Тот прервал мысли великого князя
— Отринем агарян безбожных, а и Европа нам не указ. Ни вперёд, ни назад, ни ошую, ни одесную — токмо в вышину зреть будем, на спасителя уповая...
— Всех воевать, что ли? — не выдержал Патрикеев.
— Господь милостивец нас не оставит. Король Казимир испрашивает у Папы Римского церковную десятину, дабы силу супротив нас собрать. А и мы не поскупимся, великого князя ущедрим и на бой благословим. Ахмата богопротивного одолеем вкупе, ибо сказано: «Вера даст силу, а сила низвергнет врага».
«Ишь как дело повернул святитель, — подумал Иван Васильевич, — хочет меня со всем светом поссорить. Ему-то хорошо ввысь смотреть, а мне предписано на земле стоять и вокруг озираться. Ну-ка просвети его, Иван Юрьевич».
— Не уразумел я твоих слов, владыка, — пожал плечами Патрикеев. — Коли с королём размирье начинать, то ливонцы с немцами на нас насядут. Они и сейчас задираются: купцов наших грабят и порубежные земли воюют, а заратимся с Казимиром, навалятся всей силой. И Орда полсвета нам застит. Как же на все стороны воевать? В круге-то одни дураки воюют, а дуракам Господь не шибко помогает. Погодить, думаю, надо. Великая княгиня верно сказала: послов ордынских не принимать, пусть на досуге яд послушают. Но и самим вперёд не лезте, авось обойдётся...
— Укорить их надо, крепко укорить, — сказал, будто прокаркал, Хованский, — они с позором к нам, а мы к ним. Отрезать нечестивцам уши да отправить восвояси — пусть показывают и рассказывают своему безбожному хану о московском гостеприимстве.
«Ну от этого иного не жди, — усмехнулся мысленно Иван Васильевич, — у него, кроме «отрезов», мыслей других не бывает». Он посмотрел на Андрея Большого, тот заметил взгляд и как бы нехотя заговорил:
— Мы с Борисом пораскинули, и выходит, что драться с ордынцами придётся. А с Казимиром нужно мир ладить не словом, но делом. Надо, думаю, отступиться от верховских земель — показать свою доброту в давнем споре...
Иван Васильевич даже зубами скрипнул: «Вот ведь волк, знает, за что куснуть». Верховские земли — пограничные княжеста, лежащие в верховьях Оки, — предмет долголетнего спора с Литвой. Отступиться от исконных отчин и дедин, на что всегда упирала Москва, значит показать свою слабость, признать неправоту, понести душевные издержки. Но дело не только в этом. До сих пор великий князь примысливал окрестные земли к своему уделу, а тут вдруг взять да отказаться от главных намерений своего государствования.
— Ты чужим добром не очень-то кидайся, — осадил Андрея Михаил Верейский, чей город Верея граничил с верховскими землями, — от Углича вон своего отступайся, коли такой доброхот. Тута обо всём уж говорено: и немца помянули, и Литву, и Ливонию, и Европию — со всем миром воевать собралися. Заплатить нужно дань ордынцу и взять на себя всего лишь одну укоризну. Тады всё остальное отпадёт, и Европия может жить спокойно.
Иван Васильевич поднял руку, туша начавшийся ропот, и сказал:
— Выслушал я вас, и теперь довольно. Сделаю, как Господь меня надоумит, а засим можете идти...