Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Лушка пробралась между кроватями к перечеркнутому железом окну. Если приблизиться к решетке так, будто ее любишь, она пропадает, и тогда можно присоединиться к беспредметному простору. Но, должно быть, не только она этого хочет, потому что в проложенный ею коридор устремляются остальные, начинают, как чулок, выворачиваться палаты и лестницы, и на Лушке повисает всё четырехэтажное здание лечебницы, словно боится потерять главного пациента или тщится вместе спятить, и оторваться от просиженного места и взлететь, лечебнице надоела вековая пригвожденность, она устала от неизлечивающегося человечества, ее подвалы одолела
Уже снег. Опять снег. Лушка ощутила холод своих ладоней. Ты давно ко мне не приходил, сказала она в серую мглу за решеткой. Ты меня совсем забыл.
Нет, прозвучала снежная вселенная всеобщим голосом ее ребенка, — я не могу забыть, если помнишь ты.
Я устала говорить сама с собой, пожаловалась Лушка.
Ты устала молчать, поправил малец.
Это одно и то же, вздохнула Лушка.
Нет, сказал малец. Все вокруг полно звучания, а ты не работаешь.
Не больно-то, может, я и нужна, на что-то обиделась Лушка. Всё звучит и без меня. И никто не сказал мне главного.
Только ты и можешь сказать себе главное, ободряюще шелохнулось в ее ладони. Жизнь — всего лишь ток, питающий приемник, а ты — волна, на которую он настроен. Каждый раз единственная. Никто другой не извлечет ее из мира.
Я почему-то извлекаю одни глупости.
Глупость глупого не менее важна, чем мудрость мудрого, сказал малец.
Тогда зачем быть мудрым? — фыркнула Лушка.
А зачем быть глупым? — возразил малец.
Но ведь глупым проще?
Нет проще и нет сложнее, прозвучало внутри. Это взгляд со стороны. Есть то, что может каждый.
Тогда бы никто никому не завидовал, — усмехнулась Лушка.
Завидуют от незнания возможностей, сказал малец. Зависть — это лень. Ленью сопротивляется тело, устраняющееся от работы. А глупость — младенческий возраст души.
Значит, мудрецы когда-то были дураками? — не очень обрадовалась Лушка.
Глупость необходима, спокойно сказал малец. Она приводит к ответу. Если бы все горы были на одном уровне, получилась бы плоскость и не потребовалось бы покорять вершины.
Почему? — не поняла Лушка.
Потому что это умели бы все.
Моя бабка говорила: молодец против овец, а против молодца сам овца. Но овца-то зачем? Она что? Клетка в потребляющем мудрость желудке?
Что бы мы делали без своих желудков? — засмеялся малец.
Ты буржуй. Ты проповедуешь неравенство.
Равенства не бывает. Равенство — это уничтожение. Тебе ведь понравилась в геометрии теорема о совмещении треугольников? Равенство — это потеря своего места. Присоединение к такому же, но без всякой пользы: от равенства ничто не увеличивается, даже разрушение.
Это потому нас так много? Всего так много? Чтобы возникло разное? Расширение происходящего через отличие. Я поняла — через нас растет Бог. Послушай, а Богу никогда не захочется доказать теорему о равенстве треугольников?
Для этого бы потребовался по крайней мере еще один треугольник, засмеялся малец и,
Стекло не согрелось, и снег не растаял. Лушка недоверчиво смотрела в перевязанный снегом мир.
Ну вот, ты опять ищешь не так, упрекнул малец. Снег снаружи, а тепло внутри. Поторопись. Тебе все равно придется сменить систему исчисления.
Исчисления чего? — спросила Лушка, прикладывая руку к стеклу. Сугроб с той стороны тут же подтаял и сполз вниз.
Всего, ответил малец. Того, что добро. И того, что зло. Того, что польза и что вред. На самом деле всё не так, как мы думаем. Все-таки лучше как можно меньше отделяться от реальности.
Это ты говоришь о реальности? — удивилась Лушка.
Я к ней ближе, — сказал малец. Реальность начинается от прикосновения к небу. Она там, куда не проникает время.
Как можно без времени? — не поняла Лушка.
Да это только карман, в который опускают всякую мелочь! — воскликнул малец.
Лушка вздохнула. «Марья смогла бы мне это объяснить», — подумала она и опять потянулась к стеклу. Пушистый сугробец за ним послушно осел, просочился слезами, стало видно большое белое — и тени, тени, тени, тысячи лохматых снежинок, услышался серый шепот, снежинки сменили направление и ударили в окно и, презрев преграду, осели на рыжие волосы слушающего их человека, завились ручным смерчем вокруг синего спортивного костюмчика, снежный шепот стал внятным, в нем светилась радость бытия. Лушка закрыла глаза и освобожденным окном распахнула душу, в нее устремился дождавшийся своего мига безымянный поток. Не так быстро, попросила она, а то я не успею дать тебе имя, и ты не родишься. Ответная вселенная с готовностью выпала из времени и замерла для мига, и в Лушке стал прорастать вопрос, главный для сейчас, он торопился, чтобы уступить место тому главному, которое возникнет в подступающем потом, и чувство внезапного рассвета среди беспамятной ночи плеснулось в сознание прежде слов; и запутавшиеся слова вильнули в сторону и определили присутствие за спиной постороннего.
Лушка открыла глаза и ослепла в привычной тьме.
Подождите! — рванулась Лушка к неназванным мирам, но миры погрузились в баюкающую их тьму, и преждевременное утро уплыло на законный восток.
Она медлила, не оборачиваясь, вновь привыкая к слепой нищете. Постороннее присутствие было неугрожающим, ему можно было довериться спиной.
— Как это у вас получается, Гришина? — раздался в молчании голос зама. — Мне даже захотелось скромно удалиться, чтобы вам не мешать.
Лушка протянула руку ладонью кверху, и снежный маленький смерч устремился к белеющим линиям судьбы, снежинки улеглись крохотным сугробом на пересечении дорог и успокоились.
— Это просто сквозняк, — сказала Лушка. — И щели в рамах, которые вы не хотите замазать.
Но зам не услышал про щели и сквозняки. Душе зама захотелось чудес.
Лушка медленно смяла снег в хрусткий комок и откусила.
— Хотите? — предложила она заму.
— Хочу, — сказал зам и откусил тоже. — Это ваше яблоко? Теперь я узнаю, что я наг? Или что-то еще?
— А что вы хотели узнать еще? — спросила Лушка, возвращаясь к своей койке, самой дальней от окна.
— А разве человек может знать, что ему хочется знать? — спросил зам.