Светило малое для освещенья ночи

Бархоленко Алла Федоровна

— Когда-нибудь начинает мочь, — проговорила Лушка, всматриваясь в неопределенное врачебное лицо.

— В детстве я любил запускать змеев, — вспомнил зам и сам удивился сказанному.

— Вот видите, — поддержала его Лушка.

Зам обрадовался одобрению и сказал уже совсем невозможное:

— Я во сне летал туда, далеко, где Юпитер и кольца Сатурна.

— Вам там понравилось? — спросила Лушка, и зам кивнул.

— Меня кто-то встретил, но я их не видел. Они собрались вокруг и что-то дали, но не такое, что бывает снаружи, а что можно

нести только в себе.

Лушка кивнула. Зам смотрел на нее и видел странное: она не перебивала его нетерпеливой гримасой и не собиралась крутить пальцем у виска. Он видел странное: она понимала.

— Я никогда… ни единой душе не мог сказать об этом, — доверительно объяснил зам. Ему хотелось на всякий случай посмеяться над собой, но почему-то не вышло.

— Люди боятся этого, — отозвалась Лушка. — Каждый боится этого в себе.

— А ты? — спросил зам.

— Уже нет, — сказала Лушка.

— Я пришел просто так, — признался зам. — Поговорить, если ты не возражаешь.

— Ну конечно, — сказала Лушка.

— Я не думал, что скажу то, что сказал. Но увидел эту снежную спираль и сказал.

— Наверно, вам хотелось этого давно, — предположила Лушка.

— Я и говорю — человек не знает, чего хочет на самом деле.

— Да, — согласилась Лушка. — Но можно попробовать.

— Я, видимо, неправильно распорядился тем, что мне дали, — огорчился зам. — Потому что такое больше не повторилось.

— Повторения и не нужно, — возразила Лушка.

— Ну да, — неуверенно поддержал зам. — Только почему?

— Зачем же ходить по кругу? — сказала Лушка. — Повторение не имеет движения.

— Ну да, — повторил зам и пожалел себя: — Но это было так хорошо. Это было так свободно.

— А почему нужно думать, что следующее будет хуже, а не лучше? — спросила Лушка.

— В самом деле… — попытался улыбнуться зам. — Выходит, я сам себя обворовал.

Лушка не стала утешать обманом. Лушка кивнула. Зам тихо спросил:

— Как ты думаешь — что они мне дали?

— Не знаю, — ответила Лушка. — Наверное, каждому дается свое.

— Но в этом должно быть и что-то общее? — настаивал зам. «Вот для чего люди разговаривают, — подумала Лушка. — Они заглядывают в другого, чтобы найти себя».

— Вы же стали врачом, — сказала она.

— Какой я врач! — разочаровался зам. — И это не может быть таким простым.

— Почему? — возразила Лушка. — Простое — это самое сложное. А общее, может быть, заключается в сострадании.

— Этот человек изжевал меня, — вдруг сказал зам.

— Нет, — мотнула головой Лушка, снова увидя, как псих-президент по-бабьи обнимает холодильник, спасая его от Лушкиного самума. — Нет. Этот человек беден. Он не запускал змеев.

— Ты думаешь, я должен к нему пойти? — спросил зам и сам ответил: — Ну да, он действительно бедняк. Беднее бомжа. Его всю жизнь терзал голод. Он глотал и не насыщался. Похоже, ему требовалась совсем другая пища. А ты смогла перед ним устоять. Как тебе удалось?

— Никак, — ответила Лушка. —

Я пробовала не испугаться себя.

— Себя? Может — его?

Лушка качнула головой:

— Себя.

— Но ведь это почти невозможно.

— Почти, — подтвердила Лушка.

— Ну да, — сказал зам. — Всё бесполезно, если не знаешь себя.

— Вам сколько лет? — спросила Лушка.

— Тридцать один.

— Значит, тридцати трех еще нет.

— Уже почти, — огорчился зам.

— Со мной за два года столько произошло… — проговорила Лушка. — За два года со мной произошло всё.

— Я не знаю — как… — пробормотал зам. — У меня всё на ровном месте. Всё одинаково, понимаешь?

Лушка качнула головой, не соглашаясь.

— У вас здесь люди, у которых душа совсем близко… Если бы здесь стали говорить с душой человека, а не с его ягодицами… Если бы вы здесь так, как будто каждый — ваша мать… Обвиняете ее, любите, стыдитесь, а она всё равно вам мать…

— У меня же через день сердце разорвется! — ужаснулся зам.

— Но оно разорвется от любви, — тихо сказала Лушка.

На лице зама проявлялась изменчивая улыбка — то виноватая, то сомневающаяся, то ожидающая, улыбка выдавала с головой, чувства читались беспрепятственно, человек был беззлобен и загнан и ни в чем, кроме своей слабости, не имел опоры, а его собственный, все еще хордовый, позвоночник податливо клонился в любую сторону.

— Вы очень добрый, Сергей Константинович, — убеждающе сказала Лушка. — Добрый, и значит — сильный. Добрым может быть только сильный, правда? Доброму всегда есть что отдать. Даже если он будет искать в помойных ящиках, он всё равно что-нибудь отдаст.

— Я ужасно люблю бездомных собак, — вдруг признался Сергей Константинович. — Это — на самом деле — может быть как бы одно и то же? Может?

— Конечно, может, — сказала Лушка, по крохам собирая свою убежденность. — Мы стали носить другую одежду, только и всего.

Зам опять мимолетно улыбнулся:

— Я вас не выпишу, Гришина. Я не могу остаться без врача.

— Я не тороплюсь, — совершенно серьезно сказала Лушка.

Разные улыбки сменяли одна другую, и от этого лицо представлялось разнообразно освещенным. Улыбки увенчались облегченным вздохом. Сергей Константинович энергичным шагом вышел из палаты.

Лушка сидела неподвижно. Она чувствовала себя разбитой. Даже, можно сказать, измочаленной. Она истратила себя на этого врача. Она сожгла сейчас свое топливо и разреженно дышала, прислушиваясь к спешным прибоям в сердце. Тело вяло изумлялось тому, что незлой человек так его опустошил. Лушка так же вяло возразила телу, что удивляться тут нечему, ибо Сергей Константинович и не знал, что нуждается в помощи, но как только помощь случилась — жадно ее воспринял. А от шкуры Краснознаменной или псих-президента все отскакивало, как горох от стены. На них Лушка не сжигалась в таком количестве, с ними было нетрудно чувствовать себя злой и бодрой. И в такой же степени безрезультатной.