Светлые аллеи (сборник)
Шрифт:
Я был слишком утомлён пьяными дифирамбами и тоном слона, на которого гавкает Моська, сказал:
— Попробуй. Говорить все могут.
И он попробовал. И на следующий вечеринке, начавшейся почему-то с утра, он прочитал свое творение. Стоял декабрь и он написал этакий новогодний положительный фельетон, ни о чём и в никуда, но с хорошими шутками. И в кругу друзей моя литературная звезда, не успев толком разгореться, сразу закатилась и потухла. Тем более пили за его счёт. Да, у него было написано лучше. Причём гораздо. Я чувствовал себя оскорблённым в лучших чувствах к саму себе, но признал своё безоговорочное поражение. И возникла идея
Договорились на понедельник. Редакция тогда располагалась в крыле огромного антикварного здания, выстроенного одним купцом. Его внуков расстреляли и здание перешло расстрелявшему их народу. Я как обычно по своей дурной привычке не опаздывать пришёл загодя. А в те годы в нашем городке была мода ходить в полушубках, поскольку дублёнок ещё не изобрели. Женщины от них почему-то прямо млели. И вот в экземпляр такого полушубка, правда слегка почиканного молью, я и был облачён. Вид очень приличный, хотя женщины и не таяли. Обращали слишком много внимания на морду.
Стоял я, стоял ожидаючи приятеля и чего-то замёрз. Прямо заиндевел.
На улице с утра крутила метель на фоне ощутимого мороза. И тогда я зашёл в огромный вестибюль, что находился на первом этаже, погреться. Вестибюль был пустынен, только у единственной батареи крутился какой-то гнусного бичёвского вида гражданин в фуфайке. Завидя меня, он как-то засмущался, засуетился и испуганно исчез в воздухе. Я стал на его место, жадно приник задом к батареи и стал оттаивать. И даже облокотился для удобства на мраморный подоконник. Скоро появился мой приятель с фельетоном и мы, подбадривая и призывая друг друга не бздеть, с лёгким страхом поднялись на второй этаж, где собственно и теснилась редакция. Нашли отдел культуры, постучали. За столом сидел и одновременно о чём-то думал человек лет 30-ти в свитере. Свитер был мужественный, из верблюжьей шерсти. Такие в кино почему-то носят геологи и альпинисты и ещё носила творческая интеллигенция с шестидесятых по восьмидесятые годы. Но лицо у заведующего, прямо скажем, подкачало. Лицо с таким же успехом могло принадлежать какой-нибудь пожилой бабе. Скопческое лицо, хотя и волевое.
Начал говорить мой приятель. Заведующий отнёсся к нам сдержанно, но с участием. Как и нужно относиться к другим людям. Молодец. Он, не улыбаясь, прочитал новогодний фельетон и кивнул: «Приемлимо».
Потом вник в мои стихи. Выникнул он назад слегка потрясённый.
— Ну это я не знаю, — наконец растерянно сказал он — Это вряд ли.
Он вздохнул:
— Ваши?
— Да, — я отлепил зад от стула.
Заведующий, почёсывая за ухом, внимательно посмотрел на меня, причём смотрел не в лицо, а куда-то в бок и ниже. И как-то слишком внимательно.
— А чего у вас всё про водку да про пьянство? — вдруг в самый корень заинтересовался он.
Я несколько смешался. Сказать ему правду, что очень хорошо знаю эту проблему изнутри, я конечно не мог. Но говорить что-то было надо и я сказал:
— Пьёт народ — и дальше с лёгким надрывом объяснил — Не могу молчать.
— Да, да — очень грустно сказал заведующий, соболезнующее как-то, — Как я вас понимаю!
В глазах его была почему-то испуганная жалость.
Мы оставили свои рукописи. Фельетон прошёл, стихи взяли условно. Что нам понравилось больше всего, это то, что к нам отнеслись всерьёз. Это было приятно. Ты не какой-нибудь нищий студиоз, а творческая единица, приобщившаяся к великой тайне под названием литература. Из
Но моё счастье продолжалось секунд пятнадцать. Я понимаю, счастье длинным не бывает, но не настолько же!
На лестнице мой литературный соратник посмотрел на меня и вдруг, нелитературно выругавшись, схватился за голову, вернее за шапку.
— В чём это ты?!
— Что? Где? — всполошился я.
— Да вот на рукаве! И здесь тоже…
Мы сообща осмотрели мой полушубок и единогласно пришли в ужас. Полушубок был в блевотине. И рукав и весь перед уделан.
— Ты с кем вчера нажрался? — ревниво спросил мой приятель.
— Ни с кем — растерялся я и тут меня осенило — Это всё бич! Он там блевал, а я его спугнул!
Я рассказал ему о встрече в вестибюле.
— А я чувствую бормотухой и перегаром в кабинете прёт, а это же от тебя. — утешал меня приятель.
— Что еще и запах есть? — окончательно побледнел я.
Тут я понял, почему заведующий вёл со мной такие странные разговоры. Потом я понял, за кого он меня принял. Хронический, несмотря на юные годы, алкоголик, измазанный в собственной блевотине и, видимо, с утра уже пьяный, припёрся в редакцию и принёс стихи о вреде алкоголизма, написанные во время приступа белой горячки. В этом было что-то сюрреалистическое. От ощущения стыда у меня ослабли ноги. Мне очень хотелось проснуться, или заснуть, одним словом уйти в другую реальность.
Но конец у этой истории оказался счастливый. Во всяком случае для меня. Когда я неверными руками открыл новогодний номер газеты — там стояли три моих стишка. А фельетона не было. Фельетон перебили. Пришёл один старый пердун — постоянный автор и принёс свою юмореску про Деда-Мороза, скучную как солома. Опубликовали почему-то её.
Но переживал я очень долго. Впечатлительный я был, как курсистка. Но потом один знакомый сказал мне, что настоящий мужчина должен быть слегка неряшлив. Или ширинка там расстегнута. Или рукав в говне. Не знаю, где он это вычитал, но я почему-то успокоился.
А след во мне эта история всё же оставила. Порой, когда я хочу кого-то осуждать или злословить, то вдруг вспоминаю этот случай, думаю, у меня же самого может рукав испачкан и затыкаюсь. И вся прелесть общения с другими испорчена. Не буду врать, что это случается часто, но иногда проскальзывает. Если бы я об этом помнил всегда, то говорить с другими людьми было бы просто не о чем.
Эпистолярии
Письма ко мне приходят крайне редко. Отмирающий жанр общения меж людей. Телефоны и компьютеры убили белые листочки с неграмотными каракулями. И это невероятно жаль. Получать новости не сразу, а с недельной оттяжкой — в этом есть своя прелесть. Опять же индивидуальный слог, замирание, с которым разрываешь конвертик…
Эх, да что говорить.
В этом году я получил целых два письма. Одно от Ивана Петровича, который сейчас лежит в психушке и успешно лечит голову от шизофрении. Второе полуписьмо-полузаписка от Стёпы, недавно мужественно умершего от водки. Но это письмецо, видимо написанное в приступе белой горячки и довольно неразборчивое из-за дрожания руки состоит из страницы скучного мата и тяжёлых оскорблений в мой адрес из-за ста рублей, которые я по рассеянности задолжал покойному. Так что привести его здесь я прямо не осмеливаюсь, хотя женщинам оно бы понравилось — отличный повод показать свою стыдливость и повозмущаться.