Свободная любовь
Шрифт:
– Вы хотите сказать, что никогда не относились к ролям как к халтуре?
– Нет. Это моя основная работа. Ничего другого я по-настоящему делать не умею. Если меня чему-то в этой жизни научили, и если предположить, что я рожден артистом, то халтурой не бывает ничего. Ею может оказаться работа, которая уже отняла много времени, и я понял, что она бессмысленна и хочу поскорее завершить. Тогда процесс окончания неверного начинания может быть халтурой, поскольку, желая поскорее от всего избавиться, я не буду вкладывать в это много сил, мозгов, нервов. А когда я понимаю, что от меня что-то зависит, я буду
– А что с телевидением?
– Телевидение – это аппендикс в моей жизни. Не самый злокачественный, если можно так выразиться. Оно возникло в начале 90-х годов, когда вообще не было работы в кино. Сейчас не верится, но и театра не было. Жуткое затишье.
– Вы были актером Таганки?
– Я ушел в 83-м и в театре не работаю много лет. Но я слежу за тем, как работают мои близкие друзья, хожу в театры. Тогда в этом болоте потонуло большое число прекрасных артистов. И многие бесследно.
– Кто?
– Мне не хочется называть имен, это всегда обидно. Целая плеяда. Скажем, прекрасная артистка Наташа Егорова, народная, работает во МХАТе, она никуда не пропала, она снималась у меня в «Бараке», а до того у Лунгина в «Луна-парке», звезда, но она сидела без работы, без денег. И до сих пор не вернулся тот уровень известности и достатка, который должен быть равен таланту, работе. Возьмите всю Таганку, возьмите МХАТ. Я на днях видел Станислава Любшина. Фантастический артист. В хорошей форме. Почему его не снимают? Нам не нужны такие талантливые артисты? Время изменилось, вкус изменился, появились молодые режиссеры, которые боятся, наверное, серьезных актеров.
– Вернемся к телевидению.
– Мы плотно дружили с Владом Листьевым, и Влад два года уговаривал прийти на телевидение. Сначала я пришел к нему работать в телекомпанию «ВИД», мы с ним придумали «L-клуб». Не получилось. Влад меня отпустил. Я ушел на российский канал, программа стала популярной и жила шесть лет. Потом постарела, из нее многое украли – естественный процесс. Сначала я переживал, что мы ее закрываем, потом обрадовался, потому что нельзя же вечно это делать. Я люблю Леню Якубовича, он умница, талант, но он раб своего «Поля чудес». Это ужасно, потому что Ленька может намного больше и интереснее. Хотя он стал одним из самых популярных людей в стране.
– Вас нет больше на телеэкране – что вы чувствуете?
– Облегчение. Сегодня только облегчение. Любовь видеть себя на экране – есть такой порок. Слава богу, я им не заболел. Я люблю видеть себя, когда это интересно и не похоже ни на кого.
– С золотым слитком было интересно?
– Очень. Я считаю, это была лучшая программа на телевидении, единственная, не повторенная никем и нигде. Идея принадлежит Дмитрию Липскерову, я со своими ребятами придумал форму.
– А
– Его придумала моя жена: такой странный ведущий. Все же понимали, что это не Леня Ярмольник, что это с юмором. Я считаю, Константин Эрнст потерял «ноу-хау». Это еще всплывет в другом варианте у других людей. Программа осталась нераскрученной, просуществовав всего год. Руководство канала ОРТ очень много занималось политикой. И упустило программу. Мы хотели, чтобы эти слитки выигрывали люди, чтобы строились больницы по России, чтобы об этом сообщалось в программе «Время». Действительно, можно было дойти до таких правильных форм мотивированных выдач больших сумм.
– То есть направлено не на инстинкт стяжательства, а на филантропию?
– Инстинкт стяжательства – о нем заботиться не надо, он есть, но когда человек может отдать что-то на благотворительность, людям, городу… Игра «О, счастливчик!» по сути очень похожая, проверенная десятилетиями, но она беднее «Золотой лихорадки», которую можно было довести и иметь свой, российский проект, а не чужой.
– Об Алексее Германе.
– Я везунчик на самом деле. Потому что, с одной стороны, мне надоело все это: бороться за эфирное время, придумывать за других… потом ведь были «Отель» и «Гараж», на хорошем уровне, но не более того. И тут совпало… У Алексея Юрьевича это же все долго. Сначала знакомство, потом пробы. А он ужасно ревнивый и собственник. И он почти на бегу со мной договорился, что я все оставляю. Чтобы я был как теленок и зомбированный им человек. Но я по природе своей другой, мне не надо неделю сидеть в четырех каменных стенах для того, чтобы почувствовать себя частью этих стен и играть личность другого склада. Мне надо сказать: средние века, замок – я через пять минут могу играть любое состояние, мне только надо точно объяснить, какое. А он все равно считал, что я выпендриваюсь, что это медленное погружение в состояние анабиоза меня покорит. На сегодня мы уже выяснили отношения, жизнь сама все расставила по местам.
– Как выясняли? Были какие-то серьезные конфликты?
– Были. Наверное, потому, что мы в чем-то с ним очень похожи…
– В чем?
– В принципиальности, упрямстве, вспыльчивости, оба ужасно самолюбивы. Он выигрывает только в том, что я моложе. Все-таки у меня есть еще пиетет перед ним. Хотя в молодости это разница, пятнадцать лет, а в нашем возрасте… Но он любит со мной говорить как с пацаном. А я ему периодически напоминаю, что я пацан, но мне уже полтинник.
– Какой-нибудь конфликт помните, где разорались-разбежались?
– Их невозможно передать в словах. Они все связаны с тем, что он хочет, чтобы получилось наилучшим образом, и я тоже. А идем мы к этому разными дорожками.
– Но вы могли стукнуть дверью и уйти со съемочной площадки?
– Конечно. Даже на пробах так было. Я стукнул дверью и надеялся, что уже конец и все само собой разрешилось. Я радовался за Германа, что не надо будет мучаться с Ярмольником, а за Ярмольника – что не надо мучаться с Германом. Я люблю его и уважаю как художника, как режиссера, как личность. Но когда это творчество… это все равно как… ну, мы делим одну постель, и у нас кто-то должен родиться.