Сволочь
Шрифт:
— А зачем тебе, такому искушенному, мой опыт? Он отличается от твоего только отсутствием гонореи.
После этого в разговор встревал Артурчик, на ходу сочиняя фантастические истории о похищенных им горных красавицах.
— Ты о сернах? — переспрашивал его Глеб.
— Каких сэрнах?
— О турецких серных банях, конечно.
— Сам иди в баня! — вскакивал Артурчик. — Я нэ турок, я осэтин!
— Помню, Артурчик, помню, не режь меня, джигит, кинжалом, — Глеб клал Артурчику руки на плечи, усаживая его на место, и поворачивался к молчавшему Андрюхе:
—
— А в торец? — привычно откликался Андрюха.
— Да ладно, не скромничай, небось, табунами за тобой бегали?
— Это лошади ходят табунами. А коровы стадом.
— Извини, Андрюха, вижу, что насчет коров я погорячился, — Глеб прижимал руки к груди. — Так за тобой, говоришь, лошади бегали?
— Сам ты лошадь, — мрачно огрызался Андрюха.
— Сражен уральским остроумием, — поникал головой Глеб. — Что, братья-любовнички, не хлебнуть ли нам по этому случаю бражки? За жен Урала и Кавказа и за тот забор, через который наш киевлянин наловчился прыгать и наводить порчу на местных дев.
Во время одной из самоволок мы с Аней рассорились вдребезги. Ругались мы с ней часто, и всякий раз по самым ничтожным поводам. На сей раз причиной стало то, что она попросила нарисовать ее портрет. Вернее, попросила так, словно милостиво позволила. Она была несколько преувеличенного мнения о своей внешности и считала, что всякий художник почтет за честь изобразить ее персону. Я согласился, мельком заметив, что портреты не рисуют, а пишут. Она возразила, что не мне, киевлянину, учить ее, москвичку, говорить по-русски. Я разозлился и — каюсь — сказал кое-что интересное о Москве в целом и о москвичках в частности. В ответ последовала длинная тирада, в которой Киеву досталось больше, чем в свое время от орд Батыя. Мне же было объявлено, что я провинциальная сволочь и козел.
— Если женщина называет мужчину козлом, значит, ей не удалось сделать из него барана, — отрезал я.
— Господи, мужчина нашелся! — возмутилась она. — Да у меня такие мужчины были, какие тебе и не снились.
— А откуда ты знаешь, какие мужчины мне снятся? — хмыкнул я.
— Идиот, — сказала она. — Просто идиот.
На этой светлой ноте мы и расстались. Я шел в сумерках по зимнему гарнизону, приятно преображенному свежевыпавшим снегом, который скрыл на время убожество растрескавшегося асфальта и налип на голые ветки деревьев и похожие на каски колпаки фонарей. Из фонарей, к счастью, горел только каждый третий, и большую часть пути я проделал в декабрьской полутьме, оберегавшей меня от непредвиденных встреч.
— А ну, стой, солдат! — раздалось у меня за спиной.
Я машинально оглянулся. Шагах в тридцати вырисовывались трое патрульных — офицер и пара солдат. В голове моей мелькнула сумасшедшая мысль, что это Аня из мести вызвонила патруль и пустила по моему следу. Я отмел эту нелепость и зашагал быстрее.
— Стой, солдат! — повторил офицер. — Стой, сука, стрелять буду!
— А ты в движущуюся мишень попади! — крикнул я и пустился бежать.
— Товарищ капитан, — прозвучал ленивый голос одного из солдат, — а вы стрельните.
— Я те стрельну, Голованов, — прорычал в ответ офицер, — я те так стрельну, что у тебя часть фамилии отвалится. Бегом за ним!
Не знаю почему, но мне вдруг стало весело. Идиотская ссора с Аней, затем этот патруль, бегущий за мной по заснеженному дальневосточному гарнизону, — все это больше походило на кино, чем на действительность. Я настолько ощутил себя героем фильма, что очередная идиотская мысль, пришедшая мне в голову, не встретила там никаких возражений. Я остановился, нагнулся, зачерпнул снегу, слепил из него тугой ком и с криком «Ложись!» швырнул в преследователей. Те, словно кегли, попадали на землю. «А вот теперь беги, и как можно быстрее, — посоветовал я сам себе. — После такого подарочка он точно озвереет и шмальнет в тебя».
Я помчался, оставляя на снегу следы, но впереди уже чернела асфальтом дорога, за которой тянулась ограда нашей части. Пробежав по асфальту несколько десятков метров, я кинулся к просевшему забору, перемахнул через него, едва не запутался в шинели, и, не останавливаясь, припустил в сторону клуба.
— Ну как? — привычно поинтересовались мои друзья.
— Не хочется хвастать, — ответил я, переводя дух, — но вступить со мной в контакт сегодня хотели не одна, а многие.
— Она что, подружек позвала? — оживился Глеб.
— Не знаю, — ответил я. — Я даже не совсем уверен, что они ее подружки.
— Сколько их было?
— Трое.
— Симпатичные?
— Понятия не имею. На них были шинели и ушанки. Да и темновато было, чтобы разглядеть их прелести.
— Эй, — изумился Артурчик, — какие шинелы-ушанки?
— Да как у тебя. А на одной даже портупея.
— Интэрэсно, слушай! — сказал Артурчик.
— Хочешь познакомиться? — спросил я. — Прыгай через забор, может, они там еще ходят.
— Точно?
— Сто процентов. Я им так понравился, что они до сих пор мечтают меня увидеть.
— Артурчик, — сказал Глеб, — не ходи к ним. Я этих подружек знаю. Они умеют любить исключительно на гауптвахте и, как выражается наш старлей, в особо извращенной форме.
— В шинэлах? — уточнил Артурчик.
— Ну да. Лучше забей на них. Чаю хочешь? — Глеб повернулся ко мне.
— Хочу, — сказал я.
— Андрюха, плесни ему.
От горячего чая мне вдруг стало как-то по-домашнему хорошо. За окном сыпал снег, чай разливался приятным теплом по телу, а каморка в клубе казалась уютной и родной. На мгновение Глеб, Андрюха и Артурчик сделались самыми близкими мне людьми на свете.
На следующее утро пришел Чагин, невыспавшийся и хмурый.
— Любопытные новости ходят по гарнизону, — сообщил он. — Говорят, вчера вечером патруль саперов чуть не сцапал нашего бойца.
— Вах! — удивился Артурчик.
— Салатаев, помолчи, бляха! — поморщился Чагин.
— Откуда они знают, что нашего, если не сцапали? — поинтересовался я.
— Умный, да? — пропагандист пристально глянул на меня. — А кто у нас еще краснопогонники, кроме мотострелков?
— Они что, в темноте погоны разглядели?