Сволочь

Юдовский Михаил Борисович

— Много болтаешь. Хочешь, чтобы я твои сапоги проверил?

— А что особенного в моих сапогах?

— Да ни хрена в них особенного. Просто интересно сверить их со следами на снегу, которые ведут от забора до клуба.

— Ну и что? Может, кто к забору подходил.

— Пятясь раком? Спиной вперед? Вы, бляха, умные тут все. Думаете, чуть больше года прослужили, так можно, сука, по ушам майору ездить, который в этой гребаной армии двадцать лет отмаячил? Лопаты в зубы, и шагом марш!

— Какие лопаты? — не понял Андрюха.

—

Совковые, Окунев. Которыми снег гребут. А вы ими будете разгребать ваши блядские следы, пока никто не видел. Вместе служите, вместе и гребите. Или мне замполита с командиром полка попросить помочь?

— Не надо, товарищ майор, — поспешно вставил Глеб. — Мы как-нибудь сами справимся.

— Вот и хорошо. Схватили лопаты и исчезли. Справятся они, — пробормотал он нам вслед. — Остряки, бляха. Дети…

С Аней я увиделся еще один раз — на Рождество. Она заявилась к нам в художку в компании с двумя молчаливыми подружками. В руках у них были пакеты, в которых лежали наколядованные апельсины и конфеты. Высыпав все это богатство на стол, она предложила нам угощаться и защебетала, как канарейка, обращаясь исключительно к Глебу и начисто игнорируя меня.

— Мило у вас в клубе, интересно — краски, кисточки. Ты ешь, Глеб, вкусные апельсины. И друзей можешь угостить. Знаешь, у кого мы их наколядовали? У вашего пропагандиста. Ну, у Чагина. Урод, а добрый. Полкулька нам насыпал. Представляете, приходит он завтра, а вы ему: спасибо за апельсины, товарищ майор. А где Артур с Андрюшей?

— Андрюха в кинобудке дрыхнет, — ответил Глеб, несколько удивленно поглядывая то на Аню, то на меня. — А Артурчик пишет чагинские мемуары.

— Мемуары?

— Ну, документацию. Заодно приучает массы к русской орфографии с осетинским акцентом.

— Глеб, ты прелесть какой остроумный! — наигранно восхитилась Аня. — Скажи, а ты мог бы написать, — тут она искоса глянула на меня, — мой портрет?

— Я? — удивился Глеб. — У тебя, по-моему, уже есть художник.

— Не будем о грустном, — отмахнулась Аня. — Откуда в Киеве взяться приличным художникам? Там и мужчин-то толком не осталось. А у тебя все-таки ленинградская школа. Так напишешь?

Глеб снова взглянул на меня. Я фыркнул и пожал плечами.

— Знаешь что, Анечка, — сказал Глеб, — я как-то не люблю дописывать за другими. К тому же, питерская школа специализируется на лошадях. Клодт и компания. На тезке твоем — Аничковом мосту, бывала? Вот там оно по-нашему, по-ленинградски. А портреты — это к киевлянину.

— Н-да, — задумчиво протянула Аня. — Не думала я, что жлобство добралось от Киева до Питера. Всего вам доброго, мальчики. Таня, Света, пошли отсюда. Не будем мешать творцам жрать апельсины.

— Стало быть, вот как? — полюбопытствовал Глеб, когда дверь за посетительницами закрылась.

— Ага, — ответил я. — Дай пять, Питер.

— Лови, Киев.

Мы разделили апельсины с Артурчиком и Андрюхой и с отвычки объелись ими так, что кожа у нас на следующий

день зудела. И когда Чагин пришел в клуб поинтересоваться, какую очередную пакость мы отчебучили, Глеб уже не с подначкой, а с мрачным укором проронил:

— Спасибо за апельсины, товарищ майор.

— А? — не понял тот. — Какие апельсины?

— А вот эти самые. — Глеб показал свои руки в розовых цыпках.

— Пожалуйста, — рассеянно ответил Чагин. — Ты это… в санчасть сходи.

Весь день он был не похож на себя. Похвалил пустые щиты, которые мы с Глебом едва загрунтовали. Спросил у Андрюхи, какое кино планируется на выходные, и, выяснив, что никакое, похлопал Андрюху по плечу и сказал: «Молодец». Затем рассеянно просмотрел и одобрил очередную порцию документации, представленную Артурчиком.

— Ошибок нэт, товарищ майор? — удивленно спросил Артурчик.

— Ошибок? — переспросил Чагин. — Каких ошибок? Нет, ошибок делать не надо.

Он то и дело поглядывал на часы, и когда пробило пять, быстро накинул шинель, напялил шапку и собрался уходить, чего за ним прежде не водилось.

— Бойцы, — обратился он напоследок ко мне и Глебу, — вы это. успеете до дембеля новые портреты Маркса и Ленина нарисовать?

— Ну, если они согласятся позировать, — пожал плечами Глеб.

— Кто?

— Маркс с Лениным.

— Не борзей, Рыжиков. Так нарисуете?

— Напишем, — по привычке поправил я.

— Чего? — не понял Чагин. — Кому напишете? Марксу с Лениным? На тот свет? Не спешите туда, еще успеете.

И подался из клуба, бормоча на ходу:

— Позировать… напишут они… Остряки, бляха. Дети…

Мы решили воспользоваться ранним уходом Чагина и замутить жареную картошку с тушенкой и брагу. Часам к шести вслед за пропагандистом ушел начальник клуба, которому надоело имитировать деятельность, и мы взялись за подготовку к трапезе. За окном снова валил снег, а в клубе было тепло и тихо. Мы ели со сковородки картошку с розовыми волокнами тушенки, потягивали из эмалированых кружек брагу и чувствовали полнейшее единство с этим миром и удовольствие от пребывания в нем. Часов в девять в клубном коридоре послышались шаги Чагина — наше начальство мы уже давно научились распознавать по походке.

— Похавали картофану, — с досадой проговорил Андрюха. — Че ему дома не сидится.

— А ты не догадываешься, да? — с иронией заметил Глеб. — Снова с женой поцапался. Опять не тому дала.

— Убивать таких жен надо! — заявил Артурчик.

— Тебе за Чагина обидно или за картошку?

— За обэих.

— Да ладно вам, — вмешался я. — В первый раз, что ли. Запрется у себя в кабинете и пробухает полночи. У него своя свадьба, у нас свои именины.

В это время в дверь постучали — нервно, нетерпеливо и требовательно. Маскируя следы преступления, мы поспешно сунули бражку за тумбочку, прикрыли сковородку куском фанеры, сверху накинули какой-то шмат материи, и Глеб открыл.