Сволочь
Шрифт:
Чагин был почему-то не в форме, а в зимней куртке на меху и в нелепо выглядевшей на нем лыжной шапочке. Лицо его, обыкновенно кирпичного оттенка, показалось нам каким-то желто-серым. Майора слегка пошатывало, но спиртным от него не пахло.
— Добрый вечер, — сказал он, добавив совсем уж не по-военному: — Можно к вам?
— Да, конечно… То есть, так точно… Заходите, товарищ майор, — растерянно ответил Глеб.
— Юрий Витальевич, — поправил его Чагин. — Меня, вообще-то, зовут Юрий Витальевич.
— Проходите, Юрий Витальевич.
Чагин вошел, огляделся
— Хорошо у вас тут, — сказал он. — Уютно. Как дома.
— Армия — наш дом родной! — блеснул улыбкой Артурчик.
— Артур, — покосился на него Чагин, — ты чего лозунгами заговорил? Документации начитался? Прочисти мозги, сынок. Дом. Дом — это где тебя любят. И где ты любишь.
— А нас в армии крепко любят, Юрий Витальевич, — осклабился Глеб. — По нескольку раз на дню. Так, бывает, любят, что сутки потом не присесть.
Чагин мутно посмотрел на Глеба и покачал головой.
— Любят их, — пробормотал он. — Остряки. Дети. Вы чего не ужинаете? — Он потеребил край тряпки, под которой скрывалась сковородка с картошкой.
— Да мы, это… — промямлил я.
— Понятно, — усмехнулся Чагин, — уже поужинали. В солдатской столовой.
— Ну да.
— Там ведь, — продолжал Чагин, — такая вкусная-превкусная разварная рыба с такой склизкой-пресклизкой перловкой.
— Товарищ майор, — скорчил мученическую гримасу Андрюха Окунев. — Ну зачем вы, блин.
— Все солдаты одинаковы, — махнул рукой Чагин. — Все, сколько их не перевидал, думают, что они умнее майора, который уже двадцать лет. Ладно, ешьте, бойцы, я пойду, погуляю.
— Юрий Витальевич, — отважился я, — а может, и вы с нами?
— Разве что рыбы с перловкой, — ответил Чагин. — А то совсем нюх потеряете и еще бражки мне предложите. Приятного аппетита.
Он тяжело поднялся и вышел.
— Чего это с ним? — вслух произнес Глеб.
— А те не все равно? — отозвался Андрюха. — Давайте жрать, сил уже нет.
— Андрюха, не будь животным!
— А в торец? Сам животное.
— Эй, кончайте! — вмешался Артурчик. — Бражка нэ допили, моча в голову ударил?
— Ты по-русски сперва говорить научись!
Еще минута, и Андрюха с Артурчиком сцепились бы, но тут в коридоре загремел строевой шаг и послышались раскаты майорского голоса, который, похоже, сам себе отдавал команды:
— Р-раз, р-раз, раз-два-три. Выше ногу, Чагин, выше, сука, ногу! Носочек тянем!.. Левой, левой!
Тянем, бляха, носочек! Р-раз, р-раз, р-раз-два-три! Пр-равое плечо вперед!..
— Он что, с ума сошел? — пробормотал Глеб.
— Может, белочка? — предположил я.
— Песню запе-вай! — продолжал командовать в коридоре Чагин.
Неожиданно красивым баритоном он затянул, не сбиваясь с ритма, «Песню о Родине». Правда, слова были какие-то другие:
— Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым…
Мы высыпали в коридор. Чагин маршировал по периметру отсвета от окна, лежавшего на полу. В окне желтела луна, к ней примешивался дальний отблеск фонарей, в который косо вплетался падающий
— Я теперь скупее стал в желаньях, — продолжал петь и вышагивать Чагин. — Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью.
Он внезапно прекратил пение, подошел к окну, взял бутылку и допил ее в два глотка.
— Гулкой ранью, — пробормотал он, вытирая рот ладонью. — Остряк, бляха. Ребенок. Гулкой сранью. Так точно, товарищ майор, — срань вы гулкая!
— Юрий Витальевич, — мы подошли к нему. — С вами все в порядке?
— Отставить Юрия Витальевича! — рявкнул Чагин. — Где вы, бляха, Юрия Витальевича видели? Здесь, сука, армия! Оборзели? Почему не ходим строевым шагом? Почему не ужинали? Крру-гом! Бегом марш! Куда в каморку? В солдатскую столовую бегом — марш! Сожрать всю гнусную рыбу с вонючей перловкой. Тарелки принести. Я, бляха, проверю…
Его вдруг качнуло, он оперся рукой о стену и, сдирая ногтями облупившуюся зеленую краску, пополз вниз.
— Товарищ майор, — проговорил я, — вам плохо?
— Где вы тут видели майора? — невнятно ответил Чагин. — Здесь только гулкая срань… — Он закрыл глаза.
— Андрюха, — сказал Глеб, — беги в санчасть.
— Не надо в санчасть. — Чагин снова открыл глаза. — Надо в милицию. Только вам нельзя в милицию, это будет самоволка. А вы даже следы заметать не научились. Отойдите, я встану. Да уберите, бляха, свои грабли. Сам встану.
Он действительно поднялся, отряхнул куртку, поправил лыжную шапочку и оглядел нас.
— Построились, — приказал он. — Оглохли? Целый майор, пропагандист полка, два раза повторять должен? Строиться!
Совершенно растерянные, мы выстроились в куцую шеренгу. Чагин несколько раз прошелся взад-вперед, затем остановился.
— Солдаты, — проговорил он, — воины, бойцы! Я пришел дать вам последний наказ. Андрей! Крути, сука, кино. Каждый день крути. Даже когда никакого фильма не привезут — крути. Пить солдатам нельзя, поэтому они должны смотреть фильмы. Это воспитывает в них нежные чувства. Артурчик! Учи, бляха, русский язык. Это же, сука, язык межнационального общения. От степного калмыка до тунгусского метеорита. Художники! Можете не писать Маркса с Лениным. И Ленину с Марксом можете не писать. На хрена они вам сдались? И вы им — на хрена? А мне так вообще по барабану. Пусть новый пропагандист геморрой себе наживает.
— А вас что… переводят? — робко спросил Глеб.
— Я, бляха, не Шекспир, чтоб меня переводить! — отрезал Чагин. — Еще дурные вопросы есть?
— Ну. снимают? — поправил я.
Майор задумался.
— Точно, снимают, — сказал он. — Как в кино. В таком. жизненном. Одного снимают, другого на его место вешают, одного снимают, другого вешают. И так без конца. Хорошее кино. Называется «Вешалки». А еще есть «Сажалки». А еще «Сиделки». А самое длинное — «Лежалки». И там мы, бляха, все и снимемся, и повесимся, если повезет, друг у дружки на шее. Все. И запомните: в жизни, сука, нет ничего глупее самой жизни. А теперь — вольно, разойдись.