Сын эрзянский
Шрифт:
Он помедлил некоторое время и спросил, что за имя Стяван.
— Стефан, не Стяван, — поправил его поп. — По-простому Степан, — сказал он и попросил его остаться здесь, пока не окрестит всех. — Ты тоже говоришь не ахти как, но тебя хоть понять можно, — добавил он и крестом указал на лавку, где стояла-большая деревянная чашка с деньгами за требы.
Никита-квасник от злости весь передернулся. Он не усидел у двери, пошел к предпечью и там сел на лавку.
«Смотри-ка, что вытворяет Нефедов, с попом разговаривает, словно бы со своим другом, — бесился Никита. — Где же этот
Дмитрий расстегнул крючки зипуна и на минуту выскочил в заднюю избу, чтобы сообщить бабушке Орине имя ребенка.
Та, услыхав, заойкала:
— Степан, Степа... вай, какое хорошее имя, прямо настоящее эрзянское! На улице молодая крестная попросила Орину:
— Дай, бабушка, я немного понесу Степу.
— А не уронишь?
— Не уроню.
— На, доченька, да смотри, держи его покрепче, — сказала старуха, передавая ей ребенка.
Ольга зарделась от радости. Она шла, гордо поглядывая по сторонам: видят или не видят ее подружки, густо облепившие окна избы Никиты-квасника. Из всех их только она, крестная, удостоилась побывать внутри и видеть, как крестят младенцев. Других туда не пустили... И вдруг, заглядевшись, Ольга споткнулась и упала. Ребенок вылетел у нее из рук и покатился по. мерзлой земле.
Бабушка Орина в испуге бросилась к нему:
— Вай, убила! Вай, убила!
Она торопливо завернула ребенка в пеленки, прижала его к себе, а свободной рукой закрестила место, где он упал, и поплевала на него.
— Эту крестную еще саму надо таскать на руках, а ты ей отдала ребенка, — сказал ее сын.
— Ничего не будет, бог сохранит, я трижды перекрестила то место, — возразила Орина. Дальше они пошли уже вдвоем.
Пристыженная, убитая горем, Ольга отстала от них. Она не смела взглянуть на хохочущих подружек, свидетельниц ее позора. Ей казалось, что теперь она уже не может пойти к Нефедовым и никогда не возьмет в руки понянчить маленького Степу...
Бабушка Орина не сразу сказала Марье о случившемся, и лишь когда та спросила, где оставили крестную, вынуждена была признаться:
— Нашла кого взять в крестные, ходить не может, спотыкается.
— Ай, что-нибудь случилось? — забеспокоилась Марья.— Девочка она хорошая, послушная.
— Она, может, и послушная, да ребенка удержать не смогла, уронила.
— Как уронила? Где? — испугалась Марья, метнулась к зыбке, взяла сына на руки и принялась его осматривать.
— На улице уронила, когда домой шли, — рассказывала бабушка Орина.— Да не печалься, ничего не будет, я закрестила то место. Он даже не плакал. И там, у попа, не плакал. Другие дети воют истошно, а этот молчит.
Марья покормила ребенка грудью и уложила в зыбку. Успокоившись, она спросила, почему не пришел Дмитрий.
— Дмитрий остался разговаривать с попом. Во всем селе он один умеет говорить не по-нашему. Сам поп оставил его...
К Нефедовым на крестины пожаловал и поп. Его приглашали и другие, но он выбрал Дмитрия;
— Хрен у вас есть? — спросил он Марью.
— Чего другого, а этого добра хватает.
Она внесла из сеней огромный корень, вымыла и, пока бабушка Орина накрывала на стол, истерла его в плошку и поставила перед Никитой. Тот ел его с пирогами и со щами.
Дмитрий наливал гостям самогона, Марья обносила их брагой. Угощение было не ахти какое — щи на курином бульоне, гречневая каша с конопляным маслом и каждому по вареному яйцу. Сваренную во щах курицу съел почти всю один поп. Марья приготовила для него десяток яиц и зарезанную курицу, уложила все это в небольшой кузовок. Поп пил много и жадно. Дмитрий наполнял ковш на совесть, кто сколько выпьет. Самогон двойной перегонки особенно у него удался. Попа пришлось выводить из избы под руки.
Как только мужчины вышли из избы, их места за столом заняли державшиеся в стороне женщины. Все они были ближние соседки Марьи. Бабушка Орина со своей снохой, мать крестной Ольги, еще две-три женщины.
Проводив мужчин за ворота, Дмитрий вернулся в избу и привел с собой трех нищенок, стоявших под окнами. Их посадили за стол с соседскими ребятишками, когда женская половина гостей, поблагодарив хозяев, разошлась по домам. Наступили сумерки. Пришло стадо.
Освободившись от своих дневных забот, Охрем поспешил к Нефедовым. Он не забыл обещание Дмитрия угостить его.
— Говорят, у тебя сердитый самогон, — сказал Охрем, присаживаясь на длинную лавку.
Дмитрий вынес из предпечья кувшин и поставил его на стол.
— Кто тебе сказывал, не Никита-квасник? — спросил он.
— Квасник со мной разговаривать не станет, — усмехнулся Охрем. — Сам видел, как попа всем миром поднимали на телегу. А он, говорят, у тебя угощался.
Охрем взглянул исподлобья на стол, где лежали куски пирогов, и облизал потрескавшиеся, обветренные губы. Пастуха не так часто угощают пирогами и самогоном.
— Да ты садись за стол, — сказал Дмитрий. — Садись смелее, угощайся. Моя жена не часто устраивает такие праздники. За десять лет это третий.
— Ты, Дмитрий, на жену не сетуй. Марья свое дело знает, родила тебе второго сына, — проговорил Охрем и повернул голову к Марье, чтобы посмотреть на нее здоровым глазом.
Дмитрий налил из кувшина в ковш самогона и поднес гостю:
— Пей, Охрем, за доброе здоровье Степана, чтобы он вырос большим и хорошим человеком.
— За это выпить можно, — сказал Охрем, принимая ковш.
Его лицо, изрытое ямками оспинок, потемнело, из застывшего оловянного глаза скатилась крупная, точно светлая бусинка, слеза.
— За мальчика выпить одно удовольствие... Выпью. Подрастет, может, как и Иваж будет пасти со мной стадо.
— Это уж как бог даст, — отозвался Дмитрий.
Марья, заметив на щеке Охрема слезу, спросила:
— С чего это ты, Охрем, так расстроился?
— Из-за себя расстроился, сестричка, — мрачно сказал Охрем. Ковш в его руках задрожал.
— Выпей, успокоиться, — сказала Марья.