Талли
Шрифт:
Джек свалился на нее и сгреб ее в охапку.
— Она любит меня, — прошептал он в лицо Талли. — Она любит меня.
И они снова занялись любовью. А после, прижавшись грудью к его груди, Талли любовалась им, гладила его руки, целовала в губы. Она целовала его лоб и русые волосы, его скулы и брови. Она целовала его нос и терлась лицом о его небритые щеки. Потом снова целовала его глаза, губы, дышала и не могла им надышаться…
«Я люблю тебя, Джек, я люблю тебя, Джек Пендел, знаешь ли ты, что это значит? Я люблю тебя — и это все, и в этом все, и как же сильно я люблю тебя, если бы ты знал. Я люблю в тебе все. Иначе зачем бы я рассказала тебе секреты моей лучшей подруги и почти все свои? Я люблю тебя, и я расскажу тебе все, все, и
Джек Пендел, не открывая влажных глаз, прошептал ей в ответ:
— И я люблю тебя, моя Талли. Я люблю тебя. Знаешь ли ты, как сильно я тебя люблю? Знаешь ли ты, как давно я тебя люблю? Как давно я пал пред тобой? Сколько лет я приезжал и шел в церковь, чтобы увидеть там тебя, нес живые цветы — тебе, сколько лет я искал тебя и расспрашивал о тебе Шейки и приезжал на Канзас-авеню, чтобы увидеть тебя, и ходил на Белые озера, и ел в «Каса», чтобы только встретиться с тобой, увидеть тебя, увидеть твое милое лицо, наблюдать, как ты ходишь, разговариваешь, и целовать твоего малыша. Когда я увидел тебя на дне рождения Дженнифер, я был пьян. Прошло больше года с тех пор, как я видел, как ты танцевала, но я сразу узнал тебя и, помню, подумал: «Все-таки я встретил ее. Я следил за ней в школе, не зная ее имени, и вот — она, это Талли. Та самая Талли, о которой мне столько говорила Джен». Я еще не знал твоего имени. Но я любил тебя даже тогда, немного уже любил. Так, как любят что-то далекое, что-то вне реальной жизни. И все эти годы, после того, как она умерла, я мечтал, чтоб ты узнала: я не ничтожество, мечтал стать твоим другом, и вот, словно по волшебству, мы стали друзьями, и тогда я потерялся в тебе, слился с тобой, ты стала для меня всем… Ты была так сурова, так молчалива, так замкнута… Как я хотел, чтобы ты хоть чуть-чуть открылась мне! Я уезжал, возвращался, опять уезжал, возвращался снова, подолгу задерживался тут. Когда я уезжал, я не мог дождаться Рождества или лета, когда я смогу вернуться и увидеть тебя, увидеть и увезти на озеро Вакеро. Я помню, как танцевал с тобой на свадьбе Шейки, а твой муж бросился спасать тебя из моих цепких пальцев. Все это время я пытался заставить тебя полюбить меня. Я думал: «Я завоюю ее сердце, она разрешит мне покрасить ее дом, когда наконец захочет быть рядом со мной». И вот я понял, что уже скоро…
— О Джек, — прошептала Талли, — почему же ты тогда так долго ждал?
— Потому что я хотел быть уверенным в тебе. Я хотел, чтобы ты была уверена в себе. А почему ты так долго?..
— Я люблю тебя, Джек Пендел. Я не хотела, чтобы моя короткая-короткая жизнь превратилась в цепи боли.
Но Джек уснул под нею, под ее бедрами и губами. Немного спустя Талли тоже заснула, заснула прямо на нем. Почувствовав ее сонную тяжесть, проснулся Джек. Они снова занялись любовью, а после побежали под душ, а потом вернулись в постель, шепча друг другу ласковые глупости в полном изнеможении.
— Мне пора домой, — сказала Талли. — Надо же все-таки соблюдать приличия.
— Кому какое дело? — грубо возразил Джек. — Его самого никогда не бывает дома.
«Это правда, — думала Талли. — Но он работает или играет в регби. Это совсем не одно и то же».
— И все же… — нерешительно возразила она.
— И все же ничего. Ты не можешь уйти. Ты обещала, что все расскажешь.
Талли пихнула его локтем под ребро.
— Вовсе нет. Я спросила, что ты хочешь узнать.
— Я не знаю, — ответил Джек улыбаясь. — А что у тебя есть?
— Тут тебе не ресторан, — заявила Талли. — Спрашивай, или я в два счета засну.
— Расскажи мне о своем отце, — попросил Джек.
— Ну, папа какое-то время жил с нами. Понимаешь, они оба были бедными и необразованными…
— Вроде меня? — встрял Джек.
Она улыбнулась.
— Ничего подобного. Оба целыми днями работали на фабрике, и у нас никогда ничего не было. Но все было хорошо, потому что он был настоящим,
Они назвали его Хэнком, уменьшительное от Генри. Он был прелесть. Такая умница. Совсем малыш, а уже личность. После школы я, Джен, и Джулия приходили играть с ним.
Мой отец, сам понимаешь, души в нем не чаял. Он, правда, и с ним не знал, что делать, не умел ни кормить, ни купать, ни играть. Но когда он смотрел на сына, у него даже менялось выражение, лица — сразу было видно, как сильно он его любит.
У папы и Хэнка были свои привычки. Каждую субботу и каждое воскресенье после завтрака они шли в лавку, где продавали сласти, и покупали газету и каких-нибудь леденцов. Мне очень хотелось ходить вместе с ними, и однажды я попросила папу взять меня с собой, но он сказал: «Натали, мы скоро вернемся. Мы что-нибудь принесем тебе, Натали».
Однажды субботним утром отец, как всегда, позавтракал с нами, потом сполоснул свою миску, обулся, обул Хэнка и сказал, как обычно: «Хэнк и я пойдем прогуляться. Мы скоро вернемся». Я сказала: «Возьмите меня». Он ответил: «Натали, Талли, мы скоро придем. И обязательно что-нибудь принесем тебе. Правда, Хэнк?» И Хэнк, которому только что исполнилось два года, пропищал: «Да, Тави хочет конфету».
Папа надел свою кепку и натянул маленькую панамку на Хэнка. Был июль — очень жарко и сухо. «Я скоро вернусь, Хедда», — сказал он, как говорил каждую субботу. Мать кивнула, даже не повернув головы.
«Оставь свою игрушку, — сказал папа Хэнку. — Мы скоро вернемся». Почти целый год, каждую субботу, они уходили гулять без меня, но в этот раз отец подошел ко мне и крепко поцеловал меня в лоб. Я видела его отражение в стеклянной дверце буфета. Его глаза были закрыты. Потом он взял на руки Хэнка, одетого в шортики, белую футболку и старые сандалии, прошел через кухонную дверь, спустился по ступенькам, вышел на улицу и завернул за угол.
Талли перевела дыхание, а Джек поглаживал пальцами ее ногу.
Прошло пятнадцать минут. Мама и я убрали со стола. Прошло полчаса, мы помыли посуду. Прошел час, потом полтора. Когда истекли два с половиной часа — был полдень, — мама сказала: «Я скоро вернусь». «Я с тобой», — сказала я. — «Я сказала, что скоро вернусь!» — И она ушла.
Какое-то время я сидела на кухне, потом вышла во двор, все время погладывая на улицу, не идут ли они. Потом вернулась на кухню, снова перемыла посуду. Помыла окна. Я перебрала всю мою одежду и упаковала сумку. Мне было семь лет. Я просто не знала, что будет дальше. Я ходила кругами и представляла себе их всех, всех, кто бросил меня одну: Генри, Хэнка и Хедду.
Мне казалось, что я очутилась в безвоздушном пространстве, что я осталась одна на всем свете. Я никогда еще не испытывала такой тоски. Это стало моим рубежом, моим уходом из детства, я вдруг поняла, что обо мне некому позаботиться, что я никому не нужна и предоставлена сама себе. Тогда я захотела сбежать из этого дома. Я смотрела в окно и представляла себе те места, где могла бы жить, где меня ждали, и думала, что хорошо бы, чтобы таких мест было очень много.
Я слезла с окна, и мгновенно забылись все прекрасные места, придуманные мною. Меня обступили воображаемые чудовища. Я поняла, что когда в доме станет темно, я просто сойду с ума. Единственное, о чем я думала, как бы выскочить на улицу с криком и броситься под первую проходящую мимо машину, под первую попавшуюся машину с зажженными фарами.