Там, где цветёт папоротник

Бутусова Лена

– А вот мы и посмотрим, рад или не рад, – Змей процедил сквозь зубы. Обернулся, – Эй, берендей, тут говорят, у тебя супружницу недавно медведь подрал?

Любомира только охнула:

– Марун, это не я! Я ничего такого ему не говорила.

Охотник ничего не ответил, исподлобья глянув на чародея. А тот продолжал допытываться:

– Соскучился по ней, поди?

– Не твоего чародейского ума дело, – Марун огрызнулся.

– Зря ты так, я ж по-хорошему, я ж помочь хочу, – Горыныч проговорил таким сладким голосом, что Любомиру аж передернуло.

– Таких помощничков да в проруби

бы топить на Карачун. Напомогался ты нам уже, довольно.

– Погоди, берендей, не знаешь ты, от чего отказываешься, – Змей проговорил загадочно и замолк.

***

Вскорости пестрые заросли раздвинулись в стороны, и только лишь одно-единственное дерево осталось на пригорочке. Любомира вгляделась: сколько чудного видела она уже в Нави, но это дерево показалось ей еще чуднее. Было оно высокое, макушкой терялось где-то в сияющей дымке, затянувшей небо, и все было увешано побрякушками на манер игрушек, которыми ребятишки елку зимой украшают.

– Праздник у вас здесь, что ли, какой-то? – недоверчиво покосилась на Змея.

– Ага, праздник, – тот только ухмыльнулся в ответ.

– Живодрево это, – котик бежал у ног Любомиры, шерсть его топорщилась, ему явно не нравилась близость чудо-дерева.

– То самое? – ведьмочка пригляделась внимательнее.

– Оно. Здесь его корни в землю врастают, ствол через смертный мир тянется в пресветлый Ирий, в котором его крона колышется.

Подошли они ближе, и стало видно, что за игрушки украшали ветки Живодрева. От этого зрелища Любомире стало странно и боязно, она невольно шагнула ближе к Маруну. Пусть охотник и досадовал на нее, пусть он мог обернуться медведем против своей воли, но сердце у него было доброе, а помыслы чистые. В отличие от Змея Горыныча.

Вместо леденцов, пряников и медовых яблочек на Живодреве, как чудовищные украшения, росли настоящие человеческие глаза, уши, руки. И самым жутким было то, что все они были живыми: глаза хлопали длинными ресницами, глядели по сторонам, руки манили к себе, а иные грозили пришельцам кулаками.

– Жуть-то какая, – Любомира нащупала руку охотника и сжала его ладонь. В первый момент Марун хотел освободиться, но быстро сдался и тоже аккуратно сжал девичью руку.

Змей это заметил, проговорил недовольно:

– Ты там невесту-то мою не лапай, берендей. А иди-ка ты лучше к Живодреву, погляди на него да послушай, что оно тебе скажет.

– Оно еще и говорить умеет? – несмотря на угрозу Змея, Любомира не выпустила руки охотника и шагнула к дереву вместе с ним.

– Оно еще и не то умеет, – Котофей вздохнул и присел на лапы, со стороны наблюдая за товарищами.

Вблизи Живодрево выглядело еще жутче. Глаза на нем были разные: голубые, зеленые, черные, блеклые стариковские и совсем молодые, узкие глаза степных кочевников и совсем необычные, ярко раскрашенные, черной тушью подведенные. И все они, как один, повернулись в сторону незваных гостей. Руки принялись показывать на них пальцами, дерево зашелестело листвой, точно зашептало, хоть ветра и не было.

Но самым жутким было вросшее в кору дерева человеческое сердце. Оно билось медленно и сильно, то ли перекачивая соки внутри самого дерева, то ли еще чего похуже.

– Интересно, чье это сердце? –

хоть и было Любомире боязно, но ведьмовское любопытство все-таки пересилило.

– Вообще не интересно, – Марун глядел на чудовищные украшения и все больше хмурился.

А Любомира выпустила руку охотника и принялась разглядывать глаза, а те глядели на нее в ответ. Особенно интересными казались ей раскрашенные, ведь ежели живые глазки так подвести, это ж как красиво получится. Она шагнула к дереву, наклонилась ближе, изучая, и в этот момент одна из рук схватила ее за косу. Любомира дернулась было прочь, но рука в один момент намотала волосы девушки на запястье, и ведьмочка прижалась щекой к коре дерева. И кора эта оказалась теплой и будто бы пульсировала, словно и впрямь внутри у Живодрева билось сердце.

Марун тут же оказался рядом, схватил меч-кладенец и с одного удара отсек руку, державшую Любомиру.

А из обрубка потекла кровь, Живодрево заволновалось: руки замахали, словно ветви на ветру, глаза страшно вытаращились, послышался вой.

– Вот, что ж ты за человек-то такой, берендей? Чуть что за меч сразу хватаешься, все бы тебе что-нибудь отрубить. Не для тебя ведь рОщено, – Горыныч тоже оказался рядом, пошептал чего-то в свою ладонь, да и приложил ее к тому месту, откуда Марун руку срубил. Кровь тут же остановилась, послышался запах горелого дерева.

– Надо было смотреть, как оно Любомиру мучает? – Марун исподлобья глянул на Змея. – Твоя ж невеста, а не бережешь ее совсем.

– Ничего бы с ней не сталось, – Горыня легкомысленно махнул рукой. – В ней кровь сильная и волшебство могучее.

Марун только губой дернул и ничего на это не ответил.

– Ты бы, берендей, сам лучше осмотрелся. Ничего знакомого не видишь? – ехидно подняв бровь, Горыныч указал рукой на чудовищный ствол Живодрева, поросший частями человеческих тел. – Глаза там, может, руки. А то ты рубишь с плеча, не глядя, – Змей усмехнулся своей злой шутке, а вот охотник побледнел и вправду принялся разглядывать Живодрево.

– Пойдем-ка отсюда подобру-поздорову, дурное это место, – кот-баюн единственный, кто не торопился приближаться к жуткому дереву.

– Я ж не против, только вот берендей теперь увлекся, – Змей кивнул на Маруна, который лихорадочно осматривал каждый глаз на дереве, трогал каждую женскую руку. А руки ласкали его в ответ, гладили по плечам, по голове, хватали за одежду и незаметно подтаскивали все ближе и ближе к стволу.

Любомира тоже забеспокоилась:

– Марун, оставь его, пусть растет себе. Идем, – потянула его за полу куртки, но охотник сбросил ее пальцы. – Нам к Кощею надо, цветочек папоротника попросить для тебя и милости – для меня.

Марун не слушал.

Дерево продолжало волноваться все сильнее, но вот сверху послышался шорох крыльев и гортанное воркование. Из кроны обсыпался целый ворох пестрых листьев, и в этой круговерти к людям опустилась большая птица и села на пару растущих из ствола рук, услужливо переплетшихся ради нее в рукопожатии.

Птица была велика, с большого ворона размером, перья ее сияли, словно крошечные язычки пламени – красные, желтые, золотые. И у птицы была голова молодой женщины с простым открытым лицом.