Тайгастрой
Шрифт:
Они остановились. На площадке поднимались каркасы цехов, воздух сотрясался от ударов, звона, окриков, но на участке коксохимкомбината действительно ничего сделано не было.
— Кто-то долгое время задерживал чертежи, кто-то придержал заявку на украинских огнеупорщиков, и стройка не развернулась, — пояснила Женя.
Профессор посмотрел вокруг.
От дождей, видимо, не забывавших площадки, оползли канавы и котлованы, плотники обкладывали их досками, на площадке высились горы песка и щебня, кровеносными сосудами ветвились железнодорожные пути; высокий деррик стоял на одной ноге, как
И захотелось увидеть гамму дымков над печами доменного цеха, тяжелое облако над коксохимом, ощутить солнечный, слепящий свет льющейся в изложницы стали, полюбоваться розовыми листами прокатанной жести, мягкостью рыжих длинных рельсов, скользящих по рольгангам.
Федор Федорович вздохнул.
От реки тянуло прелостью, по коре сложенных свай катились крупные дождевые капли.
— Хорошо! Очень хорошо! — сказал он, отвечая самому себе, и посмотрел девушке в открытые, честные глаза.
— Я рада, что вам нравится наш Тайгастрой!
Они пошли дальше, Женя немного впереди: он все время уступал ей дорогу. На девушке была красная вязаная шапочка и кожаная куртка: несмотря на начало июня, погода стояла прохладная, после дождя было просто холодно.
— Не скучаете по отцу-матери?
— Иногда скучаю...
— А они?
— Им некогда: отец — мастер корпусного цеха на Балтийском; у нас семья кораблестроителей: отец, и дед, и дяди мои — все работают на Балтийском. Только я почему-то попала на электроламповый.
— Кораблестроение — красивое дело. Вы еще молоды, успеете, если захотите, и по кораблестроению поработать.
— Я тоже так думаю. Выстроим комбинат, я окончу рабфак и поеду в Ленинград. Там поступлю в кораблестроительный институт. Да?
— Конечно! А вы — единственная дочь в семье?
— Нет. Кроме меня, двое малых...
Бунчужный еще раз глянул на своего чичероне. Как-то особенно легко было с ней говорить. И он спросил:
— А это что у вас?
Женя покраснела. Бунчужный отечески рассматривал рваный шрам, проложенный через щеку.
— Осколок... в семнадцатом году, когда белогвардеец Краснов наступал на Ленинград... Это из истории гражданской войны. Была я тогда совсем-совсем малышкой... И вот память на всю жизнь...
Женя вытерла со лба крупинки пота.
— Теперь пойдемте в мой доменный. Я покажу вам, где будет стоять ваша печь, — сказала Женя.
При этих словах у профессора защемило сердце.
Они пошли по тропинке, через канавы и котлованы, провисая и раскачиваясь на досках, как на качелях.
— Не боитесь? — спрашивала Женя, когда доски над глубокими котлованами слишком низко прогибались.
— Не впервые.
— Как мы вас ждали! — сказала Женя, когда они вышли на ровное место, откуда, как на ладони, открылся доменный цех. — Вашей печи еще нет и в помине, а вот ее я вижу, как если б она стояла! Почему это? Я хочу, чтобы вам было здесь хорошо.
— Прекрасная девушка! — сказал взволнованно Федор Федорович. — Вы просто необыкновенная!
Женя смутилась.
— Я обыкновенная... А вы — нет! Я ведь давно уважаю вас как большого ученого! — Женя вдруг засмущалась, даже
Летом на студенческий праздник в Днепропетровске собралось тысячи две студентов в оперный театр. Красное полотнище висело перед входом:
«Привет молодым пролетарским специалистам!»
У входа в театр ярко горели фонари. В фойе расположилась выставка лучших работ студентов. В президиуме за красным сукном стола и в первых рядах партера — молодые и старые профессора, доценты, ассистенты; в президиуме, в первых рядах партера и дальше — в ложах, на балконе, в ярусах, в проходах, в фойе — ребята из металлургического, транспортного, химико-технологического, строительного институтов. На сцене и через зал — плакаты, лозунги, знамена. Возле ложи строителей — переходящее знамя вузов Днепропетровска. Стоит почетный караул.
Борис Волощук, парторг факультета, по поручению горкома партии открывает собрание.
Восемь часов вечера. Звенит звонок. Кажется, что на стол высыпаются бубенчики. Катятся бубенчики в зал, в коридоры, в фойе. Оркестр, вздыхая, умолкает.
— Товарищи!
В рядах, на балконе, в проходах между рядами кресел — скрип, кашель, последние, наспех сказанные слова:
— Кто открывает?
— Кто это?
— Наш!
— Металлург!
— Борис Волощук!
— Наши взяли!
И тишина, почти физически ощутимая. Зал дышит. Из зала течет на сцену тепло.
Немного волнуясь, Борис произносит свою короткую речь:
— Два дня назад, двадцать третьего июня, Иосиф Виссарионович Сталин выступил на совещании хозяйственников с речью о новой обстановке... — новых задачах хозяйственного строительства. Вы все читали эту речь, которая представляет не только программу социалистического строительства, но и замечательный теоретический документ дальнейшего развития марксистско-ленинской теории на основе анализа политической и хозяйственной жизни страны.
Борис остановился. Правой рукой он провел по голове, казавшейся очень большой благодаря копне густых волос, сквозь которые не могли пробиться даже лучи «юпитеров»: кинохроника вела съемку.
— Что же нового произошло и на что именно обращает внимание товарищ Сталин?
Борис говорит о том, что новая обстановка сложилась в результате успешного развития социалистической промышленности, коллективизации сельского хозяйства. Он говорит, что сотни новых заводов и фабрик, шахт и рудников, электрических станций и железнодорожных магистралей уже введены в строй и будут ежегодно вводиться. Численно вырос рабочий класс, навсегда уничтожена безработица. Коллективизация сельского хозяйства вызвала к жизни могучие силы, открыла перед крестьянством такие хозяйственные и культурные возможности, о которых оно не могло и мечтать.