Тайна дразнит разум
Шрифт:
«Не поняла», — решил он и поставил вопрос ребром:
— Ты знаешь, где сейчас эмиссар?
— Не ведаю, батюшка. А зачем он тебе?
Старик нахмурился, седыми бровями придавил глаза.
— Клялся: «В беде не оставлю», а теперь…
— Ни весла, ни посла?
— Сущая истина!
— А что за беда, сударь?
Солеваров покосился на комнатную дверь:
— Отец Осип и мадам Шур арестованы, и меня заберут…
— Господи помилуй! — перекрестилась бабка.
— Непременно заберут, если не откуплюсь, как словчил мой племянник. — Старик умоляюще взглянул на подругу детства: —
— А много золота? — деловито спросила она, прислушиваясь к самовару. — Стоит ли овчинка выделки?
— Стоит, сестра моя. — Он растопырил толстые, кривоватые пальцы: — Золото, серебро и самоцветы. Всего пуда на три.
— Отцовское еще?
Говорить правду не хотелось. Старик перевел взгляд на стенную фотокарточку, вздохнул:
— Анна Иннокентиевна… За что тебя любила моя сестра, покойница?
— Не знаю, сударь, а только со мной и на германскую пошла: сама в госпиталь и меня няней пристроила. Сердечная была у вас сестра, Савелий Иннокентиевич.
— Да ведь и у тебя душа добрая, — он погладил ее руку. — Сходишь, душа моя?
— Сходить не трудно, сударь: Торговая сторона не за горами. А вдруг не поверят. Скажут: «Покажи, старая!»
— А ты им прямо: «Если б знала, сама принесла бы к вам». И добавь: «Солеваров — человек солидный, богу преданный, не обманет вас, только дайте ему спокойно умереть».
— Ладно, сударь, схожу.
— Завтра! Утром же! А то опередят, станут трясти, и тут уж никакой добровольности.
— А может, сударь, самому явиться?
— Ой, боюсь! При одной мысли… дух захватывает. — Староста вспомнил Рогова: — Вызвал! За горло! Неси чудотворную! Меня водой отливали. Хорошо, Калугин подвернулся, дай бог ему здоровья. Нет уж, Капитоновна, сделай милость — сходи…
Она подсыпала в самовар углей, брякнула трубой и вернулась к столу:
— Теперь в чека бывший начальник угро. Мужик, говорят, справедливый. За него Ланская замуж вышла.
Старик опустил глаза. Но бабка продолжала:
— Пострадала, бедная: оглохла и мертвеньким разрешилась. Да и вашей работнице из магазина шибко досталось, слова сказать не может. Ваша супружница велела отнести ей молочка…
Савелий совсем склонил голову, ему хотелось сжаться, сделаться незаметным комочком и закатиться в темный угол. Он вспомнил слова племянника: «Эх ты, глыба каменная, загородил дорогу с крестом на пузе, не даешь проходу нашему брату!»
В пустой комнате раздался стук. Старик и бабка оглянулись на дверь.
— Феденька, это ты? — громко спросила Капитоновна.
Солеваров увидел Алешу, побагровел и повалился со стула.
У мадам Шур серьги бутылочками. Они, как и глаза ее, поблескивают презрением. Всем своим видом она говорит сидящим за столом: «У меня диплом Сорбонны, книги на французском, обширная переписка с культурными людьми, а у вас что, неучи?»
Алеша вел протокол, а допрашивали Пронин, Воркун и Калугин. Уполномоченный развернул пачку писем и строго спросил:
— Кто такой Федор Кузьмич Тетерников?
— Неужели вы такой
— Но, но, полегче! — прикрикнул Пронин, и, заглядывая в письмо, спросил: — Где он живет?
— В Детском Селе.
— Про какие это он тут намекает «Политические сказочки»?
Арестованная захохотала. Уполномоченный цыкнул на нее. На помощь пришел Калугин. Он сухо, с чуть заметной улыбкой, пояснил мадам:
— Я вижу, вы впервые на допросе. Так учтите, гражданка Шур, опытный следователь заинтересован раскрыть не свою, а вашу эрудицию. Мы знаем, что речь идет о русском писателе Федоре Сологубе. В свое время Федор Кузьмич преподавал в здешней гимназии. Он ваш духовный отец. Но у него даже внешность противоречива: простые, мягкие, чеховские очки и суровые, внушительные усы, как у Ницше. Ваш наставник проповедовал крайний индивидуализм и в то же время в художественной прозе высмеивал этот самый мещанский солипсизм. Именно здесь, в Старой Руссе, он собрал материал для своего «Мелкого беса». Его герой романа Передонов стал нарицательным подобно Хлестакову и Обломову. К сожалению, вы забыли те книги, в которых ваш учитель бичевал мелкую пошлость, злобу, тупость захолустья — словом, передоновщину. Я уверен, что вы не дочитали «Политические сказочки», в которых автор откликнулся на революцию пятого года…
— Почему вы так решили?
— Скажите, пожалуйста, какие рассказы входят в сборник «Истлевающие личины»? Нуте?
Вероника Витальевна прикусила губу. Видать, одно заглавие сборника кольнуло ее. Она беспомощно пожала плечами:
— М-м… сейчас… не припомню…
— Зато вы отлично запомнили его символические стихи: даже поете их под гитару.
— Что в этом дурного?
— Дурное в том, что вы под влиянием символизма ударились в мистику: поступили на богословский факультет в Париже, а возвратись на родину, вступили в религиозно-философское общество Мережковского, Розанова, Минского… — Николай Николаевич бросил письма на стол. — Бог и монарх — вот ваше кредо!
— Я исповедую то, что доступно и любо русскому. — Она вызывающе вскинула голову. — Наш народ понимает «Капитал» без кавычек!
— Ясно! К богу и монарху вы приплели промышленников. Но это не значит, что вы, мадам, обладаете ясным, проникновенным взглядом на вещи и людей. Скажите, голубушка, кто такой Абрам Карлович Вейц?
— Воспитанный, высокообразованный дворянин, — уверенно начала мадам Шур. — Одаренный регент. Большой знаток Достоевского. Страстный коллекционер-библиофил. Очень гостеприимный и прекрасный семьянин. Правда, человек немного вялый, болезненный и далеко стоящий от политики.
Предвкушая эффект расставленной ловушки, Леша с трудом удержался от улыбки. Пронин и Воркун тоже ничем не выдали Калугина. Тот спокойно, деловито продолжал:
— А теперь обрисуйте портрет эмиссара патриарха. Нуте!
Все еще возвышая себя над чекистами, мадам Шур не без апломба красиво выставила ладонь:
— Внешность я не могу обрисовать: мы с ним беседовали в темноте. Однако натура его абсолютно очевидна волевой, умный, понимающий толк в политике и военном искусстве. Исключительный конспиратор! У него все подчинено цели. Я убеждена, что он не женат, далек от мира изящного и от всего музейного!