Тайны русской души. Дневник гимназистки
Шрифт:
Вечером – (в) сумерки, первые осенние сумерки, когда небо делается густо синим и тайна наполняет своим внятным шепотом все уголки комнат, – пришла Лида (Лазаренко-Гангесова). Никогда она не ласкала меня так, как теперь. Мягкая рука гладит мне лоб и волосы, светлая головка приникает к плечу, или – тайком от других – ухо с крупным локоном прижимается между лопаток, и я слышу особенно четко биение собственного сердца…
И на всё это я не отвечаю ни одним движением. Голова – такая ясная, на сердце – боль, и кристальное спокойствие, и тишина – в душе…
Теперь я знаю, что занимаю
– Я соскучилась по тебе, – говорит Лида.
– У меня есть Лида, которая о вас плачет – так плачет, что я уж и не знаю, как ее и остановить, – равнодушно сообщает Александр Николаевич (Гангесов)…
Я не верю ему, но Лиде мне нет оснований не верить. В тот вечер она была разговорчива, оживленна. Говорила об Алешиной (Деньшина) лекции, о его брате 394 , вернувшемся из плена, о Гогене и о Любе Шкляевой: это – сестра Валериана.
394
Деньшин Владимир Иванович (1891 – 1942) – вятский художник, окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества (1909 – 1912). Один из организаторов Вятского художественно-исторического музея.
Я не удержалась – на замечание о том, что ей «донесли, что я была на свадьбе», сказала:
– Да, тут ко мне отнеслись совершенно самостоятельно, не побоялись ничьему влиянию… Но это было и всё…
Я не знаю, чего теперь хочет от наших отношений Лида. Прежней моей откровенности? Моей любви к ней «по-старому»?.. Откровенность… Она, конечно, будет. Только не в той форме – теплой доверчивости, интимной, ласковой обстановки «признания». Нет, – это просто будут сообщения…
По преимуществу эпическими будут обмены, даже когда дело пойдет о глубоко-лирических вещах. Лирика – как таковая – вычеркнута. Любовь – «как прежде», «по-старому»?.. И тут – нет. Всё глубоко изменилось…
И часто мы забываем, что старое никогда не возвращается и что всё пойдет гораздо лучше, если всё наше внимание пойдет на то, чтобы сделать как можно лучшими (по возможности – совершенными) создающиеся отношения, чем если мы будем стараться вернуть во всей полноте прежние. Что-то в нас самих постоянно изменяется. Может быть, и изменяется наш взгляд на наши отношения – в сторону наибольшего прояснения? Итак, старое никогда не возвращается!..
Вечером в пятницу (3 августа) мы виделись снова. Утром она (Лида) приходила только принести ветку душистого табака и три бледно-голубых (а молоденькие – совсем светло-зеленые) цветочка – с тонкой вырезной зеленью.
– А красные тут уже распускаются, – делая жест головой, прощаясь, проговорила Лида.
– Да, только они – такие печальные… Нынче нет цветов, а те, что есть, – такие бледные… И печальные…
– Это ты нынче печальная, а не цветы. Они – такие, как всегда…
И весь вечер потом мы просидели у них вдвоем – почти. Только дама какая-то приходила, да Володя с Александром Николаевичем (Гангесовым) вернулись потом с прогулки…
Что-то еще существует невыясненным в наших непосредственных отношениях. Это не странно, но непривычно – неловко… Впрочем, и этого нельзя сказать: столько переходов, колебаний – даже враждебного
Почему это Лидочка находит, что «к сожалению»? Ведь она сказала теперь, что это «наше дело» – в какие отношения мы станем с ее мужем, что это – «ее не касается»…
Если не брать во внимание, что когда-то было сказано:
– Вы должны быть друзьями, если я для вас обоих что-нибудь да значу, если я вам сколько-нибудь дорога…
Вот недавно-недавно – может быть, час тому назад – был Марусин (Бровкиной) Аркадий (Федорович):
– Маруся соскучилась. Она больна. Что же вы нас забыли?
– Сама больна. Хотела зайти вчера, да не удалось…
– Я спрашивал по телефону – сказали, что вы будете завтра с утра. Ну, Маруся говорит: «Пойдешь мимо – зайди!» Так – когда придете? Приходите сегодня!..
– А когда к вам удобнее?
– Приходите хоть в шесть! Кстати – и Саня Иванов будет…
Последнее мне совсем не нравится. Но лучше, когда предупрежден…
Сегодня я в состоянии писать до бесконечности. Но зачем? Многое невыяснено и непередаваемо. И теперь уже несколько раз я спрашиваю себя при каждом взгляде на эту тетрадь:
– Зачем я ее пишу? Ведь всё равно – это не вся я. Всегда есть, чего – даже при самом «пламенном» желании – не сумеешь, не сможешь высказать. Всегда есть, что скрываешь, даже не желая того. И существует еще нечто, стоящее «над-греха», то есть над всей совокупностью чувственных восприятий и движений мысли, для чего слова не имеют значения, что-то, «что даже не мысль», как говорит Метерлинк, и что никогда не отразится здесь…
Так – зачем же? Привычка, что ли, многолетняя? И не уничтожить ли мне в печке всех этих тетрадей (вот – неправильность согласования падежных окончаний!), как я сожгла под смущенную руку свой первый опыт дневника?.. Положим, сейчас не ст'oит – во всяком случае. Еще достаточно тепло. Подождем морозов…
Вероятно, в среду (8 августа) была у доктора – Крестьянинова 395 . Произошла интересная сцена. Вхожу:
– Здравствуйте!
– Здравствуйте! Ну, как вы себя чувствуете? – и в глазах что-то пытливое: хочет на взгляд определить, какие произошли перемены?
А это Зина (сестра) была у него – недели полторы назад. Смеюсь:
– А я ведь у вас не была. Вы ошиблись!..
395
Возможно, Крестьянинов Никодим (Николай?) Иванович (1881 – после 1938?) – врач-фтизиатр.
Взгляд еще пристальнее – и медленно:
– Значит, это сестра ваша была?
– Да.
– Ну, так у вас что?
– Да вот – уставать начинаю, – коротко отвечаю я – и замолкаю. Каким-то – я вижу – собственным рассуждениям и соображениям он задумчиво-медлительно говорит:
– Хо-ро-шо…
Взгляд сосредоточен на чем-то… Но весело спрашиваю:
– Вы думаете – «хорошо»? А мне кажется – совсем нет. Мне очень не нравится!..
И всё еще под влиянием дум он смотрит на меня – плохо понимающими карими большими глазами – и с усилием замечает: