Тайны темной осени

Чернышева Наталья Сергеевна

Взяла стакан, решила разжиться кипятком. У вагона-СВ были мощные аккумуляторы, они постоянно заряжались во время движения, и их потом хватало надолго: поезд мог стоять в тупике хоть до завтрашнего утра. А до завтрашнего утра нас держать навряд ли уж будут.

Проводница обнаружилась в своём купе. Сидела над стаканом, я сначала подумала, над пустым, потом увидела рядом ополовиненную бутыль водки, аж на литр, не меньше. «Царская оригинальная» значилось на серой, с красной полосой, этикетке. Вверху этикетки красовался невнятный портрет царя.

— Пили сюда, — проводница

кивнула на место напротив, глаза у неё были прозрачные и совсем трезвые. — Садись…

Я села. С чего у неё такая доброжелательность прорезалась.

— Келена, — назвалась я, собирая глаза к носу. — Кэл. А ты Римма, я знаю.

Ещё бы ты не знаешь! В билет и паспорт кто смотрел.

— Вон там стаканы, — там, это справа, большой откидывающийся столик, на нём рядами стаканы в жестяных подстаканниках. — Бери. Лей…

— Не буду я пить, наверное… — со вздохом сказала я, подумала и добавила: — Кэл.

— Ну, мне налей, — согласилась она.

— Да и тебе бы не пить, — осторожно сказала я.

Несмотря на прицельный взгляд и внятную речь, Кэл всё-таки нализалась до остекленения, просто ещё не отрубилась. Чтобы отрубиться, ей нужна была ещё доза, а в одно рыло принимать недостающую дозу ей не хотелось. Извечная проблема пьяных: как бы найти чужие свободные уши, излить в них свою боль, а потом успокоиться и отбыть в мир без сновидений…

— Плевать, — мотнула проводница головой.

Взяла, долила стакан себе сама. Посмотрела в него и опрокинула в себя залпом. Занюхала рукавом. Закусок, кстати, я не увидела. Кэл целенаправленно травила себя чистым алкоголем. Чтобы развидеть то купе. Его же убирать пришлось, отмывать … и, наверное, именно ей.

— Клининг вызвала, — сообщила она. — В коридоре — сама, а туда — клининг. Пусть. Пусть они… я…

То есть, там всё так и лежит, как лежало. Меня передёрнуло. Прямо как в дурном триллере, только в реальности.

— Ну, почему я? — с тоской выговорила Кэл, наваливаясь грудью на столик. — Почему в моём вагоне? Почему, мать вашу, ещё ни рейса нормального, вечно какая-то хтонь происходит! Посередине пути, в начале пути, в конце пути. Где угодно! Но обязательно! Почему я? За что мне это?!

«Тот же вопрос», — мрачно подумала я. — «Почему мне. И за что!».

— Хтонь? — осторожно спросила я, зацепившись за слово.

— Да! — выпалила она. — То Ктулху недоделанный рождаться вздумал, а ты роды принимай! То какие-то упыри перепившиеся окно выбьют. Зимой, суки! Им так комфортнее. И вот. Расчленёнка. Твою мать!

Она снова налила себе стакан. Снова упёрлась в него тяжёлым взглядом.

— Ненавижу, — в тоске выдохнула она. — Ненавижу!

— А вот Похоронов, — закинула я удочку. — Ты его хорошо знаешь?

— Похоронов! — фамилия моего попутчика вызвала у проводницы приступ неконтролируемого пьяного ржача. — Похоронов! Да он Всеславу в нарды продулся вдрызг! Ха-ха. Вот и получил погонялово на пятьдесят лет. Похоронов! Ой, не могу, — она повалилась на полку и задрыгала ногами, с одной ноги слетел башмачок и со стуком грянул в переборку. — Похоронов!

И вдруг заснула, резко,

будто выключили её. Вот как… достаточно было прилечь… а она водку… стаканами… без закуски…

Водку я аккуратно закрыла и поставила к стаканам, подальше от края. Эх, жаль, не расспросишь девушку. Кто такой Похоронов на самом деле. И кто такой Всеслав. И сама Кэл, больно уж непростая девица, раз этих двоих хорошо знает. Один из которых нечеловек, сам признался. А второй — как знать, что ещё за чудо-юдо. Сын Баби-Яги, брат Кощея! Тьфу.

Я осторожно, бочком, выбралась из купе проводников в коридор. Клянусь, сделала всего два шага! И вперёд смотрела, вперёд — пустым был коридор, безлюдным, все сидели за плотно закрытыми дверями, тряслись от страха… А может, полиция их уже увела и только меня в покое оставили, потому что Похоронов велел им меня не трогать, мол, он сам мною занимается.

Так что в пустом коридоре с тусклым по случаю экономии освещением я оставалась одна. И отвлеклась всего на миг. Сморгнула, поправила ворот блузки. А когда подняла взгляд, то увидела её.

Куклу.

Она стояла в проходе, ростом с восьмилетнего ребёнка примерно. И тщедушным тоненьким тельцем тоже очень походила на ребёнка. Одежда — неописуемые лохмотья, заскорузлые от грязи, гноя и крови. Гной сочился из-под сшитых грубой ниткой век, из зашитого рта сбегала струйка зловонной слюны, когти — вбитые в пальцы шляпками внутрь болты. На одной ноге мясо было срезано лентами почти до кости, но это не мешало кукле стоять и, что-то подсказывало мне, не помешает быстро бегать, догоняя добычу. Только волосы оставались чудесными — блестящая волна крутых кудряшек по плечи, отливавшая благородным золотом.

Улыбка то появлялась, то пропадала с чудовищного подобия лица с безумной частотой, воздух со свистом втягивался сквозь пластырь, залепивший носовые отверстия — самого носа не было и в помине, отрезали? До конца дней своих не забуду это натужное сипение!

И, как всегда, столкнувшись с опасностью, я замерла истуканом. Бежать, кричать, звать на помощь… всё это промелькнуло в остановившемся мозгу стороной и пропало бесследно. Я ничего не могла сделать! Даже острая память о залитом кровью соседнем купе не помогла. Но и кукла почему-то не нападала.

Стояла, свистела остатком носа, и смотрела. Вот уж не знаю, чего больше было в этом взгляде — тоски, боли, отчаяния? Не было только ненависти. Вообще. Ни ненависти, ни злобы, ни даже страха.

«Пойми меня», — загудело вдруг словно бы изнутри черепа. — «Прости меня. Обогрей. Я буду хорошей…»

Гроздь винограда, господин Похоронов? Так? Эта несчастная девочка, с которой сотворили такое, мой родич? Я не помнила дальней родни, о них мне и не рассказывали, а ведь были. По нашим нынешним временам разве знают нижние виноградины о существовании верхних или таких же нижних, но расположенных на той стороне кисти?