Театральная история

Соломонов Артур

Ей страстно захотелось на сцену.

Она легла на край кровати.

Денис Михайлович старался не дышать, чтобы ничем не проявить своего присутствия. О том, чтобы снова отправить руку на разведку он и не помышлял. Решил, что такое путешествие он попробует предпринять только через несколько недель. Он был бесконечно унижен. И счастлив.

Джульетта меня обвиняет

Во время репетиций

Александр сидел, как всегда, в пятом ряду. Наташа уже не могла игнорировать его присутствия, чувствовала поток обращенных к ней слов — “я есть, я тебя люблю, я тебя жду”. Раньше Наташа хотя бы временно избавлялась от хаоса, играя Джульетту, бесстрашную максималистку, бесповоротно решившуюся любить. Теперь все изменилось. Юная Капулетти так крепко вошла в сознание Наташи, что однажды она подумала: “Джульетта как будто меня обвиняет, что ли?” Эта мысль ни на секунду не показалась ей нелепой или смешной.

Она выходила из метро, повторяя слова своей героини: “В минуте столько дней, что, верно, я на сотни лет состарюсь, пока с моим Ромео свижусь вновь”. К кому ей обратить эти слова?

И она поднималась по лестнице, и заходила в дом, и здоровалась с Денисом Михайловичем, который как будто уменьшался в ее присутствии, робел, и ей даже не верилось, что человек может так решительно и бесповоротно отказаться от достоинства. Ей становилось так жалко мужа, что она несколько раз попробовала его приласкать. Он был изумлен и даже напуган ее ласками.

Хилое, червивое чувство, которое она испытывала к мужу, угнетало ее. Ей не хотелось жалеть. Теперь этого было мало. Наташа преображалась. В артистическом смысле она оставалась столь же бескрасочна. Однако паразит, заселенный в нее Шекспиром, требовал, чтобы она жила другой жизнью.

Александр в общении с коллегами становился все ровнее. Актеры находили, что он стал скучным, а он все меньше желал кому-то понравиться. Возможно, в нем рождалось что-то новое, но артист погибал — ведь артист для того и выходит на сцену, чтобы быть любимым.

Тем не менее Тибальта он играл “очень пристойно”, как ему сказал, встретив его у гримерной, Преображенский. Было видно, что Сергей очень устал, и сумятица последних репетиций утомляет и раздражает его.

— Мы должны после премьеры напиться. Просто обязаны, Саша…

— Конечно.

— Ни один спектакль мне так не давался. Все наперекосяк! И неясно, зачем все это? Я от таких предложений в кино отказываюсь уже который месяц!

А зачем? Чтобы поучаствовать в чужой игре! Пользуясь нами, Сильвестр мстит Ипполиту. Ты же это понимаешь?

— Это, мне кажется, все понимают.

— И еще что-то затеял с Ганелем, как будто мало ему назначения этой… Извини… — Саша махнул рукой, мол, не извиняйся, проехали. — Я утром просыпаюсь и чувствую, что мне необходимо все это прекратить. А потом прихожу сюда, вижу гримерную, мой костюм, и так играть хочется… — Преображенский улыбнулся. Как показалось Саше — виновато.

Он знал, что Сергей никогда не откажется от такой роли. Никогда не откажется от работы с Сильвестром, хоть и чувствует себя оскорбленным. И потому Александр сказал:

—

Терпеть недолго осталось. А после премьеры напьемся так, что сможем проходить сквозь стены.

— В смысле? Как это?

— А вот увидишь.

— Обещай.

— Обещаю!

Рукопожатие было крепким.

И Саша записал вечером в дневнике “Может быть, люди и смертны. А их чувства — нет”.

Пожарная безопасность — вот наше спасение

За день до премьеры Иосиф, не выдержав груза тайны, позвонил отцу Никодиму. Звонил он из своего кабинета по служебному телефону — Иосифу казалось, что этот дряхлый советский телефон не способен разболтать никаких секретов. Потускневший от времени телефонный аппарат вызывал у Иосифа безоговорочное доверие. А значит, он вполне годится, чтобы, пользуясь им, предать.

Священнослужитель был, как всегда, у Ипполита Карловича.

— Отец Никодим. Отец Никодим. Отец Никодим. Это Иосиф. Иосиф.

— Слушаю вас.

— Я буду краток. Краток.

— По началу не похоже, — хохотнул священник.

— Тут репетируют не только Ромео… Тут что-то готовится кроме… Я точно не знаю… Один раз только слышал… Подслушал случайно… Намеренно случайно… Против вас что-то… Прямо на сцене будет…

— А почему тянули? — В голосе отца Никодима сверкнула сталь.

— Не знаю я, не знаю, я запутался тут окончательно, это все выше моих сил…

Почему-то Иосиф захотел добавить: “Я как свинья в лабиринте”, — но вовремя остановился. Сказал только:

— Не мог говорить, и молчать не смог…

И подумал: “Вот сейчас положу трубку, и все будет кончено”. И захотел длить и длить разговор, слушать и слушать голос отца Никодима, чтобы чувствовать себя хоть кому-то союзником.

— Иосиф Матвеевич, премьера ведь завтра?

— Завтра, — ответил Иосиф и вздохнул.

— Спасибо вам.

Иосиф облизал тонкие губы и сказал:

— А… а поговорите еще со мной…

Отец Никодим в раздражении возвел очи к потолку высокого зала.

— Иосиф Матвеевич, вы крещеный?

Иосиф смутился. Забормотал:

— Говорят, меня бабушка крестила тайно от еврейских родственников… Она умерла, когда мне было пять. Крошка такая… Был я… Так никому бабушка и не сказала точно, христианин я или… совсем наоборот… Потом родители меня обрезали… Мама кричала… Папа… Не кричал… А когда я встретил в институте друга школьного, он читал Коран и сказал мне: “Мусульманин вдовеет постепенно”, — и мне это так понравилось, что я пришел в мечеть…