Течению наперекор
Шрифт:
Через полтора месяца я буду в Москве. Шесть недель мы будем рядом, будем видеться часто. Даю тебе слово, родная, что я честно решу эту проблему и постараюсь сделать так, как лучше для тебя, для твоего будущего. А пока прощай.
Крепко целую твои нежные глазенки. Твой Лев».
Мои надежды не оправдались. Летняя практика 44-го года в авиаремонтной мастерской была не в Москве, а в Можайске. Ни мне к Ольге, ни ей ко мне приехать не удалось.
Осенью того же года у меня появились, как мне казалось, основания для ревности. Ольга мне сама писала о каком-то капитане, который к ней очень хорошо относится. Тепло о нем отзывалась. Даже ездила (я не понял, зачем) к нему в другую часть, где он служил. Ничего серьезного между ними не было. Потом у меня была возможность в этом определенно убедиться. Но тогда в голову порой
Письмо Ольге от 15 декабря 1944 года (я живу на частной квартире).
«Родная моя, Аленушка моя ненаглядная!
Не могу не писать. Вот думал, что есть у меня воля, а не могу. Сегодня мне все чудится, что ты здесь, в доме, в другой комнате. Вижу тебя до боли ясно. Не надо бы писать тебе этого, потому что знаю, что снова увлекаю тебя, а мне должно помочь тебе оторваться от меня. Ведь ты обманываешь себя — не любишь ведь! Разобью я твою жизнь, Аленка. Поймешь ты себя, когда поздно будет. Но не могу! Люблю, понимаешь? Ты мне как воздух нужна. Без тебя не построить мне своей жизни. О, черт! Какой я проклятый эгоист — опять влеку тебя в пропасть. Злюсь на себя, но пишу...
Ласковый котенок мой, лучистая моя девчурка, как я жду тебя! Как мне нужна ласка твоих рук, только твоих! Улыбка твоих глаз — ни у кого нет таких глаз! Но ведь не любишь, не любишь! Ольга, заклинаю тебя всем на свете — не жалей меня. Сегодня — это мгновенный срыв, у меня хватит сил взять себя в руки. Я стану еще больше работать. Помоги только мне — напиши эти два слова. Ведь меня лишает твердости сомнение. Вдруг я ошибаюсь, вдруг любишь... И я своими руками разрушу свое и твое счастье. Разве в жизни найдешь другое такое? А если я прав? Куда я тяну тебя?
Олька, пожалей свое и мое будущее, наберись мужества и отбрось сострадание. Остался лишь один шаг. Давай кончать. О боги! Ну и пытка! Прости, что так мучаю тебя, но я не хочу, не хочу, чтобы ты меня жалела — я знаю, что конец неизбежен. Так скорее же...
Крепко, до боли целую... (а ты опять первая отрываешь губы. Эх!). Лев»
24 апреля 45-го года началось возвращение академии в Ленинград — ушел первый эшелон.
День Победы, 9 мая, мы встретили беспорядочной стрельбой в воздух из табельного оружия, что, конечно, строго запрещалось, но... не в такой день! В одиннадцать часов вечера я заступил в караул и там в течение ночного дежурства написал Ольге письмо в шесть больших, мелко исписанных страниц, заполненных довольно скверной литературщиной. Оно начиналось фразой: «Стены караульного помещения раздвигаются, исчезают, и мой дух мчится вдаль, в Москву».
Затем следуют описания умолкнувших полей сражения, отдыхающих солдат, повсеместной радости селян и горожан. И, конечно, Кремль, где Сталин, приостановив напряженный ритм своей работы, садится за праздничный стол со своими сподвижниками и... улыбается в усы. Далее мой дух из ворот Кремля незримо выходит в город и бродит по знакомым улицам среди веселящихся москвичей. Наконец, он прибывает домой, где на двух страницах описан (по воспоминаниям довоенных времен) роскошный праздничный стол. За столом я, Оля и наши близкие друзья. Тосты в честь победы и нашего народа. Пьем за нашу дружбу, крепкую не только личной симпатией, но единством мыслей и борьбы. Поем, танцуем. Потом всей гурьбой идем гулять по праздничной, сверкающей огнями ночной Москве... И так далее... На рассвете над полями и лесами мой дух летит обратно. «Стены караульного помещения смыкаются, на столе полевой телефон, у стены — козлы с винтовками, нары, где отдыхает следующая смена...» Здорово я отпраздновал день Победы. Мало кто провел в Йошкар-Оле эту ночь так радостно и с таким легким сердцем, как я.
Письмо Ольге от 20 июня 1945 года (еще из Йошкар-Олы).
«Родная моя, ненаглядная моя девонька!
Сегодня твой день рождения. Я сижу один в комнате, передо мной все твои фотокарточки. Я обращаюсь к тебе, такой далекой и такой близкой, родной... Я люблю тебя. Мне нужна твоя ласка, мне надо глядеть в твои глаза, слышать твой смех, дышать с тобой одним воздухом, ощущать тебя рядом...
Я верю в твою любовь безгранично, хотя иногда на меня находят приступы отчаяния и мне кажется, что ты холодна, что ты не любишь, что это самообман — пройдет время и ты поймешь свою ошибку...
Только написал эту фразу, как черные мысли снова нахлынули на меня и я, было, затосковал. Но затем перечитал несколько твоих
Проклятье! Не могу писать больше.
Наш эшелон идет следующим. Через две недели я буду у тебя и ты успокоишь меня или... или конец.
Ну, пока. Крепко и нежно целую (уже последний раз на бумаге). Твой Львенок».
Глава 5. На Дальнем Востоке
В начале июля 45-го года наш эшелон отправился в Ленинград по маршруту, увы, миновавшему Москву. Надежда встретиться во время переезда нас с Олей обманула. Вскоре после прибытия в город были утверждены темы дипломных работ. Я выбрал проект турбореактивного двигателя — тему по тем временам совсем новую. После чего до середины августа весь курс отправился на войсковую практику в авиаполк, базировавшийся под Ленинградом. Тем временем начальство согласовывало места для преддипломной практики. Меня направили в Москву в НИИ-1 Наркомата авиапромышленности.
Наконец-то мы с Олей могли быть неразлучны в течение почти двух месяцев! За это время нам обоим предстояло понять, чем завершится наш четырехлетний заочный роман. В письмах, приведенных в предыдущей главе, нет-нет да пробивались обоюдные сомнения в том, что этим завершением будет счастливый брак. Первые дни в Москве не рассеяли, а, скорее укрепили эти сомнения. Во всяком случае у меня. И не в плане злополучного «чувственного желания» (письмо от 12.1.44). С ним-то как раз через год, когда начнется наша регулярная семейная жизнь, будет все в порядке. Сомнения относились к области соответствия наших характеров и взглядов на жизнь. (Вопреки продиктованным тоской и одиночеством эпитетов превосходной степени, которыми полны мои письма). Богиня сошла с пьедестала и оказалась обыкновенной девушкой, порядком самолюбивой, ревнивой и капризной, без каких-то особенно высоких нравственных достоинств. Наш брак был вполне возможен, но не категорически предопределен. Разумеется, я пишу о своих чувствах, но думаю (судя по последующим событиям), что подобные сомнения испытывала и Оля. Сомнения еще очень неопределенные, смутные. А им противостояла ясная логика завершения столь длительного романа, предполагавшая полную физическую близость. Она и осуществилась, когда случай предоставил нам возможность остаться вдвоем у меня дома. Никакое страстное желание ни меня, ни мою подругу на это не толкало. И «подвиг» наш не был вознагражден предполагающимся при этом наслаждением. Скорее это был «аванс», обещающий такое вознаграждение в будущем. И, как я уже упомянул, нас не обманувший. Пока же из случившегося, вопреки всем сомнениям, для меня вытекала бесспорная необходимость жениться на Оле. Ее диктовали мои тогдашние представления о чести. Если наш семейный союз окажется неудачным, то при другой попытке будет заведомо известно, что Оля рассталась со своим девичеством в лоне законного брака. (Здесь современный читатель может вволю посмеяться!)
Мы не могли немедленно зарегистрироваться, так как офицеру в то время на это требовалось разрешение командования. Но объявить себя мужем и женой и отпраздновать свадьбу мы могли. Что мы и сделали. Свадьбу праздновали на квартире у родителей Оли. Неожиданно моя мама категорически отказалась на ней присутствовать. Она не пожелала как-либо мотивировать свой отказ, но мне было ясно, что причиной его был тот факт, что Оля — русская. Странное это дело! Мои родители не имели никакого внешнего отношения к еврейству. Никогда не говорили на еврейском языке. Уверен, что они его давно забыли. Но какое-то подсознательное, воспитанное многовековой традицией неприятие смешанных браков у мамы сохранилось.