Течению наперекор
Шрифт:
Глава 6. Инженер-конструктор
Прежде чем начать рассказ о ситуациях и эпизодах моей гражданской жизни, я должен хотя бы кратко написать о печальном завершении нашего с Олей военного романа. То, что он завершится печально, внимательный читатель мог предположить на основании тех сомнений, которые у меня возникли после первого двухмесячного опыта нашей совместной жизни во время преддипломной практики в НИИ-1 (август—октябрь 45-го года). А также второго, почти месячного пребывания в Москве перед отъездом на Дальний Восток в феврале 46-го года.
Писать о грустном не хочется. И к счастью, наша память устроена так, что прилежно хранит светлые впечатления давно прошедших дней и теряет горькие или печальные. Тем не менее по отрывкам воспоминаний о нашей всего лишь трехлетней семейной жизни и по сохранившимся письмам к Оле я могу, как мне кажется, в общих чертах верно назвать причины постигшей нас неудачи.
Помимо короткого периода нежной дружбы, возникшей между нами осенью 41-го года, наш платонический
От коммунистической идейности у Оли как-то ничего не осталось. Так что мне поневоле вспомнилось, что в нашей бурной комсомольской деятельности она участия не принимала, исключая ту ночь, когда мы украшали школу перед экзаменами и ей впервые удалось завоевать мою симпатию. Что же касается упорной учебы, то, хотя после демобилизации она восстановилась на первом курсе Энергетического института, куда по моим стопам поступила после школы, учиться ей явно не хотелось. После моего отъезда на Дальний Восток Оля в связи с беременностью оставила Институт. Начала было заниматься английским языком, но тоже вяло и неохотно. Я знаю примеры, когда студентки продолжали занятия и даже сдавали госэкзамены буквально до дня родов. Но, разумеется, беременность может протекать по-разному — не мне об этом судить. Однако то, что Оля не взяла обычный в этих случаях годичный отпуск, говорит о том, что возвращаться в МЭИ она не собиралась.
Хотя две нити, связывавшие нас во время войны, оборвались, появилась новая связь — наш сын Саша. Ему Оля самозабвенно посвятила все три года нашей совместной жизни. Времена были трудные, и она поступила работать воспитательницей в ясли, куда мы отдали сына. Летом выезжала с ними на дачу. Должен признаться, что я оказался довольно равнодушным отцом, так как вообще не умею любить совсем маленьких детей — мне все кажется, что женщины играют с ними, как с куклами. Летние месяцы проводил на Рижском взморье, где у нас сложилась теплая дружеская компания. Оля ревновала меня к ней без всякого на то основания. И вообще оказалась безумно ревнива. Мы часто ссорились по этому поводу. Помню ужасную сцену, когда она прочитала (без моего ведома) письмо Маргариты Петровны, моей преподавательницы английского языка в Академии, с которой мы подружились во время моих несчастий в Ленинграде. Маргарита Петровна мне горячо, по-матерински сочувствовала. Письмо содержало лишь информацию о том, что она собирается провести отпуск на юге и что было бы славно, если я смог составить ей там компанию. Разница возрастов в пятнадцать лет в то время, когда мне еще не исполнилось и двадцати пяти, исключала (по крайней мере для меня) возможность каких-либо иных отношений, кроме дружеских. Тем не менее Оля устроила в присутствии моей матери дикий скандал. Бросилась на меня с кулаками, так что мне пришлось спасаться от нее у соседей, куда она за мной, все так же разъяренная, последовала.
Однако главной причиной разрушения нашей семьи послужили отношения между Олей и моей мамой. Я уже писал, что мама демонстративно не пришла на нашу свадьбу. Ее категорическое неприятие нашего брака не изменилось и после рождения внука. В силу замкнутости своего характера, она никогда не делала никаких замечаний, но умела молчать так выразительно, что Оля постоянно чувствовала это неприятие и, как я теперь понимаю, ощущала себя в положении нежеланной гостьи в нашем доме. Ее самолюбие не могло долго выносить такое испытание, и наконец, в момент очередной обиды, она схватила на руки трехгодовалого Сашку и унесла его к своим родителям. Я, естественно, последовал за ней и прожил там пару месяцев, терпеливо уговаривая Олю вернуться обратно. Но тщетно. Она мне прямо сказала, что ненавидит мою мать, желает ее смерти и непременным условием сохранения нашего брака ставит мой окончательный уход из дома и разрыв всяких отношений с матерью. Все попытки смягчить ее решимость оказались бесполезными.
Не могу сказать, что был горячо любящим сыном, но такое требование меня возмутило. Чувство долга по отношению к матери, всю свою тяжелую трудовую жизнь посвятившей тому, чтобы поставить меня на ноги, оказалось сильнее чувства долга по отношению к сыну. У него впереди была вся жизнь, в то время как жизнь мамы уже шла к концу... Я отверг предъявленный мне ультиматум, и мы с Олей решили расстаться. Но это оказалось нелегко. За три года супружеской жизни нас связала еще одна, новая и крепкая нить. Появилось и вполне окрепло то самое взаимное «чувственное желание», отсутствие которого смущало меня в пору нашего «романа в письмах». Оказалось, что мы вполне подходим друг другу в этом
Первые годы Сашка бывал у нас дома, даже после того, как я тоже женился. Но потом Оля попросила меня с ним больше не видеться, так как своих детей у нее с Левой (ее муж оказался моим тезкой) не появилось, и она хотела, чтобы отчим целиком заменил Саше отца. Что, насколько я понимаю, со временем и осуществилось.
У нас с Олей сохранились добрые отношения. На Новый год, в день Победы и в наши дни рождения мы обмениваемся поздравлениями по телефону. Очень изредка встречаемся — в дни сбора бывших соучеников ее класса или когда выходит очередная моя книжка, которую я ей дарю «на добрую память». Надписывая ее так, не лукавлю — помню, что нашему «роману в письмах», вероятно, обязан жизнью, и потому питаю к Оле глубокую благодарность.
Завершив таким образом сугубо личную тему, могу перейти к рассказу о начале трудового пути «на гражданке». Естественно, что путь этот начинался в том учреждении, которое освободило меня от военной службы.
В НИИ– 1
В отделе Бондарюка, где работал руководитель моего диплома профессор Варшавский, вакантного места для меня не нашлось. Я был зачислен на должность инженера-конструктора в отдел Миклашевского, где занимались проектированием аэродинамических труб для испытания моделей сверхзвуковых самолетов-истребителей. Такая труба представляет собой огромное сооружение, наиболее внушительную часть которого образует «батарея» из нескольких десятков корпусов морских торпед. Мощные насосы предварительно наполняют эти гигантские резервуары воздухом, сжатым до давления в десятки атмосфер. В момент испытания клапаны, запирающие все «торпеды», открываются одновременно. Мощнейший поток воздуха со скоростью, в несколько раз превышающей скорость звука, в течение одной-двух секунд проносится через стальную трубу диаметром около полутора метров. На ее оси закреплена уменьшенная во много раз точная копия испытуемого объекта, например самолета. Оптическая система использует зависимость коэффициента преломления света от плотности воздуха. Она фиксирует на фотопленке распределение давления воздушного потока по всей поверхности модели и в ее ближайшей окрестности. А также вибрации или деформации модели. Хорошо разработанные математические методы позволяют на основании результатов таких испытаний предсказать состояние и поведение реального самолета во время полета со сверхзвуковой скоростью в обычной воздушной среде. Нетрудно представить себе, что системы управления сверхзвуковым воздушным потоком в совокупности с системами регистрации многих параметров состояния модели образуют весьма сложную машину. Остается добавить, что в силу новизны самих проблем (сверхзвуковые полеты самолетов в ту пору только начинались) и засекреченности соответствующих исследований во всех промышленно развитых странах, работа отдела носила новаторский характер.
Теперь немного о конструкторском бюро (КБ), где воплощались в рабочих чертежах идеи создателей трубы, и о людях, с которыми мне предстояло сотрудничать в течение двух лет. Для тех, кто никогда не видел настоящего КБ, попробую описать свое первое впечатление. Представьте себе большой светлый зал, где человек тридцать работают стоя перед большими чертежными досками, расположенными вертикально или слегка наклонно. Доски закреплены на массивных станинах, оснащенных разного рода рычагами и зубчатыми секторами, позволяющими регулировать высоту расположения и наклон доски. Почему надо работать стоя, тем более что за спиной каждого конструктора практически пустует небольшой письменный стол? Да потому что, выполняя чертеж большого размера, пришлось бы все равно не сидеть, а стоять в неудобном наклонном положении. Тогда зачем стол? Сидя за ним, конструктор в блокноте набрасывает эскизы элементов будущей конструкции. Первоначальный замысел их воплощения возникает в его голове как «смутное видение». Для его прояснения и служат эскизы разных вариантов решения. Из них конструктор выбирает наилучший и лишь тогда встает перед доской. Сам процесс черчения (карандашом) чрезвычайно упрощается благодаря легкой системе шарнирно связанных металлических стержней, несущих две взаимно перпендикулярные линейки с миллиметровыми делениями. Эта система (кульман) позволяет в любом месте доски проводить на чертеже заведомо параллельные или перпендикулярные линии.
Однако самое первое впечатление на человека, входящего в зал, еще до того, как он рассмотрит описанную картину, производит негромкий, но непрерывный шум. Не сразу удается понять, что каждый из конструкторов что-то напевает или насвистывает. Монотонный шумовой фон отнюдь не мешает напряженной работе их мысли. Наоборот. Никто его не воспринимает, так же как не слышит тех звуков, которые издает сам. Вся эта странная какофония, экранирующая любую внятную звуковую информацию, помогает конструктору совершенно отключиться от внешнего мира и полностью сосредоточиться на своем творческом процессе.