Течению наперекор
Шрифт:
Олю ее отсутствие на свадьбе очень обидело. Тем не менее мы начали свою семейную жизнь в нашей с мамой квартире (находившейся на той же улице), где мы могли расположиться в отдельной комнате. В середине октября я уехал в Ленинград, а Оля вернулась к своим родителям.
Моя практика в НИИ-1 оказалась довольно успешной. Мне удалось предложить конструкцию выходного сопла для реактивного двигателя с регулируемым профилем сечения. По прикидочным расчетам такое сопло могло увеличить тягу двигателя. Академия тем временем успела разместиться в отведенных для нее зданиях. Мы, дипломники, получили в свое распоряжение отменную «дипломку» — просторную комнату, обеспеченную достаточным
29 октября пришла телеграмма от Оли. Она спрашивала, оставлять ли ей сына. Это означало, что, несмотря на наши неумелые предосторожности, она забеременела. Что я мог ответить? В прочности нашего брака мы оба были далеко не уверены. Появление ребенка еще осложнило бы ситуацию. Но аборты были запрещены. Подпольно их делали какие-то бабки. Вполне вероятно, что в антисанитарных условиях. Решавшиеся на такую операцию матери рисковали жизнью. Степень этого риска я мог попытаться оценить только на месте. В тот же день вечером без разрешения начальства, без документов и билета я уехал в Москву.
Пребывание в «дипломке» никто не контролировал — мы имели право заниматься расчетами дома. Сказал Андрею, что уезжаю на пару дней по срочному делу. Война закончилась, и такие отлучки были нередки, даже в нашей Академии. Единственное условие — не попадаться на глаза офицерским патрулям. Проводники общих вагонов и билетные контролеры с военными предпочитали не связываться. От патрулей, проверявших поезда, мне удавалось прятаться на багажных полках. А в Москве однажды Бог спас. Я выходил в довольно густой толпе из метро на вокзальную площадь. Шагах в двадцати от выхода увидел ожидавшую нас команду из пяти офицерских патрулей. Впереди меня шли четверо офицеров. Их разобрали по рукам патрульные. Пятый из них, еще свободный, явно поджидал меня. Стоило мне замедлить шаг или попытаться свернуть в сторону, и я пропал бы. Оставалось надеяться на чудо. И оно свершилось! Какой-то очень спешивший майор обогнал меня и был остановлен «моим» патрульным. Появилась возможность, откозыряв ему, спокойно пройти мимо.
С Ольгой я пробыл три дня. Ей нездоровилось. Никакой бабки мы найти не смогли — уехал ни с чем. В Ленинград прибыл 3-го ноября днем. Никто не заметил моего отсутствия. Но утром того же дня, опасаясь, что меня арестовали и надо выручать, Андрей сообщил начальнику курса об исчезновении своего товарища по комнате. Мне сильно не повезло. В те же дни, в связи с падением дисциплины в победившей армии, Верховный Главнокомандующий издал приказ об ее укреплении, где, в частности, предписывалось строго наказывать за самовольные отлучки из части. Я попал в положение «козла отпущения». Самоволка длительностью более двух суток в военное время приравнивалась к дезертирству. Командир части имел право расстрелять виновного на месте. В мирное время его надлежало отдать под суд военного трибунала. Начальник Академии проявил великую снисходительность, приказав судить меня «офицерскому суду чести», то есть моим же однокурсникам.
Назначили через неделю. В тот же день состоялось партийное собрание курса, где меня, естественно, исключили из партии. Так что после партсобрания я отправился прямехонько на суд. Заседание происходило в будничной обстановке лекционной аудитории. Меня поставили у доски, лицом к амфитеатру, где располагался весь наш курс. Я так и не понял, кто здесь судьи, а кто — «публика». Допрашивал меня старшина курса Женька Рыжов. Очевидно, он исполнял обязанности председателя суда. Определенного обвинителя, а также защитника не было. Впрочем, я прекрасно понимал,
Раз уж не отдали под трибунал, тюрьма мне не грозит. Максимум — исключение из Академии. Но я уже давно отказался от военной карьеры и при первой же возможности собирался уйти на «гражданку». Куда сильнее меня тревожило исключение из партии. Все же надеялся, что решение курсовой партгруппы принято «для острастки» и парткомиссия Академии заменит исключение на строгий выговор. Ведь я отличник учебы и строевой подготовки в течение всех четырех лет! Единственный на курсе, кому присвоено звание техника-лейтенанта. Остальные аттестованы младшими техниками-лейтенантами. С этим должны посчитаться...
Ход «судебного разбирательства» ничем не отличался от обычного собрания курса. Честно рассказываю обстоятельства дела и причину скоропалительной поездки в Москву. Начинается обсуждение. Сначала выступают несколько явных недоброжелателей. С притворным гневом осуждают меня за совершенное преступление, хотя отлично знают, что оно не первое на нашем курсе. Требуют отчисления из Академии. Потом мои друзья Колька Смирнов и Леонид Дмитриев предлагают еще и разжаловать в рядовые. Это означало немедленную демобилизацию. Затем меня просят ненадолго выйти из аудитории. По возвращении Женька зачитывает приговор суда. В нем содержится ходатайство об отчислении, но предложение о разжаловании в рядовые отсутствует. Я этим огорчен, но не слишком, поскольку не очень-то верил, что присутствовавшее на суде начальство санкционирует мое освобождение от военной службы.
Зато неожиданным и тяжелым ударом для меня является информация генерала Котова о том, что одновременно с нашим судом состоялось экстренное заседание парткомиссии Академии, которая утвердила решение об исключении из партии. Я поражен поспешностью этого решения и тем, что оно принято в мое отсутствие. Но это лишь попутно. Главное — сам факт действительно состоявшегося исключения из партии. Убийственно несправедливый! Ведь я остаюсь искренне преданным делу партии коммунистом. Смысл моей жизни в служении обществу, в подражании «Великому гражданину», облик которого пленил меня еще в школьные годы. Вне партии такое служение невозможно. Исключение для меня означает гражданскую смерть!..
Вышел из здания Академии в состоянии полной растерянности. Не знал, куда идти, у кого искать поддержки. И вдруг осознал, что поддержать меня может только работа и что идти мне следует в нашу «дипломку». Вернулся, взял на вахте ключ и проработал над своим проектом всю ночь до утра. Сна не было «ни в одном глазу». Мозг работал как хорошо отлаженный механизм. В эту ночь мне удалось сделать лучшую, наиболее оригинальную расчетную часть диплома. Казалось бы, в связи с отчислением в этом уже не было никакого смысла. А может быть, и был — в порядке самоутверждения вопреки произволу начальства.
Отчисление офицера из Академии утверждается где-то в очень высоких военных сферах. А это процедура долгая. Управление кадров ВВС только 4 января 46-го года приняло соответствующее решение. А отчислили меня приказом по Академии лишь 24 января. Таким образом, в течение почти трех месяцев я оставался слушателем Академии, дипломником. В качестве такового даже съездил в Москву, в НИИ-1, поскольку руководителем дипломной работы числился профессор Варшавский из отдела Бондарюка, где проходила моя преддипломная практика. Ему я показал сделанные в ту ночь расчеты. Он их одобрил.