Теннисные мячи для профессионалов

Словин Леонид Семенович

Ничто не привлекло его внимания. Остались открытки вперемежку с телеграммами, в большинстве поздравительными:

«С днем рождения…», «С днем рождения…» Он быстро проглядывал адресаты. «Левину…», «Расуловой Идиллии Лятифовне…»

Что-то дрогнуло в нем, когда он прочитал:

«Настасьевой…» «Анастасьевой…» «Анастасия»!

Еще телеграмма.

«Она уехала, не получив их…»

Открытки и телеграммы были направлены из Харькова. Денисов по-прежнему ни в чем не был уверен: корреспонденция была без подписи.

Он внимательно прочитал текст, сомнения

сразу исчезли: Ланц цитировал себя:

«…Даже сегодня сердце начинает громко стучать, когда вспоминаешь молчание неба и гор над нами, твой шепот. И представляешь площадь Вогезов, о которой ты говорила, остров Сите…»

Телеграмма состояла из списка авторов, названий книг, подлежащих включению в план какой-то редакции или библиотеки — длинный странный перечень: Грэм Грин, Джон Апдайк, «Вечная радость» Симона Соловейчика, «Большие надежды»…

Понятным только ему и Анастасии текстом Ланц телеграфировал все о том же, без конца повторявшимся в эссе: «вечная радость», «большие надежды»… Да и ключевая фраза была также знакомой по рукописи:

«"Давай поженимся"». — Джон Апдайк…»

Цветистые фразы — Денисов понимал — должны были затушевать смысл на случай, если бы корреспонденция Анастасии, несмотря на все предосторожности, все-таки попала в чужие руки.

Были в открытках абзацы, не встречавшиеся в эссе:

«…По-прежнему ли море полощет в темноте белые стерильные бинты коктебельского прибоя? — начиналась одна из корреспонденции. — Гуляют ли вечерами по набережной счастливые мужчины и женщины? Мне снятся наши походы в Орджоникидзе, в Курортное, в Старый Крым, слышится тугой звук нежно-зеленоватых пушистых мячей…»

Когда протокол выемки корреспонденции был подписан, регистратор молча подвинула реестр-алфавит к Денисову. Он был раскрыт на списке отдыхающих, чьи фамилии начинались с Н. Денисов просмотрел его, перевернул страницу: фамилии Настасьевой в реестре не было.

— Хотя бы примерно, — регистратора захватила настойчивость, с которой он вел свой казавшийся вначале бесперспективным поиск. — Представляете, какая она из себя?

— У меня ее литературный портрет. — Денисов достал рукопись, довольно быстро нашел страницу. — Вот.

Регистратор читала серьезно, Денисов следил за взглядом, перебегавшим по строчкам,

«У нее большие глаза, округлый подбородок, на белом с желтыми пятнышками пирамидальном лице змеистые прекрасные полные губы Моны Лизы. Длинные сложные уши с серьгами из сердолика под цвет бус. Глаза серо-голубые. В минуту близости…

— взгляд регистратора дрогнул, но она спокойно дочитала абзац, — они становятся голубыми, на редкость выразительными. В них открытость, нежность — все, что в другое время она боится выказать. Невозможно солгать, когда двое физически и духовно обнажены…»

Регистратор покачала головой, ничего не сказала.

— Там еще, — Денисов показал абзацем ниже:

«…В минуты внутренней свободы

я вижу шагающего впереди толстенького Ламме Гедзака женского пола, в шортиках-мешочке, удерживающем толстую попку каплуна, желтую куртку-ветровку, сползшую набок, морщины на шее. Откуда у этой чужой немолодой женщины такая власть надо мной? — думаю я».

— Нет, — она вернула страницу, — не представляю.

Денисов набрал телефон начальника поселковой милиции, Лымарь был на месте.

— Есть харьковские телеграммы Ланца… — Он продиктовал номера, даты. — Надо срочно запросить данные отправителя.

— Хорошо. А что адресат?

— Проживающий в Доме творчества не значится.

— Жаль, — искренне сказал Лымарь, — можно было проследить ночной маршрут Ланца.

Он имел в виду фразу из эссе: «Я увидел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд…»

В горячем песке грелись турки с кофе по-восточному, в плоской вазе лежал черпак для сахара.

Денисов допил свой кофе — водянистый, сладкий.

В кофейной фотографию Ланца можно было не показывать — заведение открылось в июле, Ланц уехал из Коктебеля в мае.

Едва взглянув на фотографию, продавщица — совсем девочка — отрицательно качнула головой.

«Все просто. — Денисов еще посидел. Такой был день -успехи и неудачи чередовались. — Ланц посылал письма своей возлюбленной на вымышленную фамилию. Оба знали, что, кроме «Анастасии», почту Настасьевой никто не возьмет. Взрослые дети. Интересно — указывал ли он в Харькове на бланке телеграммы настоящую фамилию? Или тоже писал Ланц…»

В кофейной было полно ос — посетителей они не трогали, тяжело переползали по кускам сладкого на столах. В открытую дверь проникал недвижимый зной, режущая глаза острота света. Не верилось, что еще день назад там, в Москве, была стекавшая с платформ вода, холодный дождь; серое запотевшее стекло в несколько этажей, разделявшее центральный зал и перрон.

Он продолжал сидеть, хотя давно пора было подниматься.

«Сыщика кормят ноги», — в век НТР это не утратило значения.

Денисов достал рукопись, нашел ту ее часть, о которой заговорил Лымарь: ночной проход Ланца по Коктебелю…

«…Скоро двенадцать. Какая жуткая ночь. В полночь свет выключили. Около часа я почувствовал их приближение. Они не разговаривали, торопились. Так идут с краденым. Я видел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд. Я боялся потерять ее спутника. Господи, какая жуткая ночь! Сейчас, когда я пишу, начало шестого. Воровской посвист птиц. Я нагнал его, он шел почти бесшумно. Мы дважды свернули вправо. Было темно. Он вошел в калитку. Исчез. Но стука двери не было. Я остался. Видимо, он заметил меня. Кто он? Профессор, с которым я так и не познакомился? Я мог простоять всю ночь. Было еще темно, когда он появился снова. Я шел за ним. Разноцветные миражи виделись мне впереди, будто два телевизора — цветной и черно-белый — работали рядом. Меня колотило. Я был готов на все!…»