Тернистые тропы
Шрифт:
Но его выкрики не подавили слова неприязни школьников. Кто-то толкнул Кирилла в спину, и пока он оборачивался, чтобы посмотреть обидчику в глаза, последовал новый удар, затем еще один…
Кирилл упал на землю. Генка Ушаков, похоже, раззадоренный начавшейся дракой, незамедлительно шагнул к Онисину и начал избивать его ногами. Но Кирилл умудрился схватить обидчика за ноги и повалить его на землю.
Борьба Кирилла и Гены множила интерес зевак; кто-то из них подставил ногу вставшему и убегающему Онисину, так что тот снова больно рухнул на землю.
Тем
– Не подходи! – крикнул во весь голос Кирилл.
Заметив возле себя камень, он быстро его схватил и, не вставая, бросил в Гену, попав ему прямо в лоб. Ушаков ахнул и захныкал, схватившись за лоб рукой, присел. Сквозь пальцы побежденного просачивалась кровь. Генка всхлипывал, а толпа тут же улетучилась, увидев на школьном дворе директора.
Кириллу стало не по себе, очень не по себе, но он поднялся на ноги и уже стоял с высоко поднятой головой, со всей своей гордостью, приготовив самые правдивые объяснения.
Несколько мальчишек успели уведомить директора музыкальной школы Валентина Романовича Гончарова о конфликте ее учеников. Валентин Романович покинул свой кабинет и направился к ребятам. Приблизившись к ним, взглянул сначала на кислую физиономию Генки, а затем на горестное выражение лица Кирилла.
– В чем дело, Онисин?
Кирилл подавил в себе слезы и ответил:
– Он первый начал!
Зачинщик драки повернулся к директору и выпалил небрежным тоном:
– Ничего я не начинал. И вообще, отец Кирилла – предатель Родины! Мне вчера папа сказал, что его арестовали!
– Замолчи!
– Если твой папа предатель, то ты тоже предатель!
– Не смей говорить такие слова!
– Хороших людей в милицию не забирают!
Директор школы испуганно уставился на Ушакова, словно опасаясь, как бы тот не ляпнул чего лишнего, и сказал:
– Онисин, живо ко мне в кабинет. Мне нужно поговорить с тобой наедине.
Генка наигранно стонал; наклонившись вперед, он собирался встать. Его распирал интерес, насколько серьезно отразится на Кирилле драка на школьном дворе.
– Валентин Романович, можно я пойду? – жалобно спросил он. – У меня голова болит.
Выброшенный из своих странных раздумий Гончаров заметался мыслями в поисках ответа на вопрос «А что делать-то с этим сорвиголовой?», но, так ничего не придумав, просто кивнул.
В кабинете Валентин Романович не стал вдаваться в обсуждение поведения мальчишки, который стоял перед ним, повесив голову.
– Дверь почему не закрыл за собой?
Кирилл виновато вернулся к входной двери и плотно закрыл ее.
– Кирилл, я вынужден тебя отчислить. Сейчас соберешь свои вещи и пойдешь домой.
Онисин не спрашивал, почему и отчего его наказывают таким жестоким способом, лишь сказал подавленно:
– Не надо! Пожалуйста!
– Меньше всего меня интересует твое мнение, Онисин.
– Валентин Романович, пожалуйста!
Кирилл
Гончаров немного поколебался, а затем прикрыл окно.
– Проси не проси, но мне придется исключить тебя из школы, Кирилл. Не потому, что ты плохо учишься музыке, не потому что я тебя невзлюбил, а потому что ты нарушил правила. Ты сделал гадость. Думаю, ты об этом сам знаешь. Нельзя бить товарища.
Мальчишка быстро заморгал, чтобы вернуть слезы обратно.
– Я ударил Генку камнем, чтобы тот перестал обзывать меня и моего папу предателями! Мы – не предатели! Мой папа – не предатель! Это какая-то ошибка, слышите? Он уже сегодня будет дома! Поверьте мне!
– Вопрос закрыт, Онисин. В стенах музыкальной школы руки распускать нельзя.
Если бы только для Валентина Романовича было так просто закрыть эту малоприятную тему… Он чуть смягчился и обреченно сказал:
– Я не могу поступить иначе, Онисин. Ты должен понять, что враг народа – это… серьезное дело, – Гончаров едва не сказал вслух, что даже невинный посторонний может расплатиться смертью за разговор с врагом народа.
Директор направился к шкафу, покопался в книгах и тетрадях. Кирилл дрожал, как последняя струна разбитого пианино, словно обреченный на смерть перед расстрелом.
– Ты, главное, репетируй, Кирилл. Все у тебя получится.
Валентин Романович медленно вернулся к столу и бросил на него пару толстых нотных тетрадей.
– Возьми, – объявил он.
По телу Кирилла пробежали мурашки. Мальчик неохотно взял тетради.
– Продолжай учиться самостоятельно, музыку не забрасывай.
Онисин промолчал. Директор протянул ему руку, и мальчишка слабо ее пожал.
Вот и все. Кирилл, горюя и тоскуя по музыкальной школе, покинул ее. Все утро он боялся расплакаться, но когда вернулся домой, то слезы вдруг хлынули ливнем из его глаз. Ребенок чувствовал себя ужасно, но все-таки заставил себя снять обувь и осторожно опустить портфель на пол, еле слышно всхлипнув при этом.
– Сынок, с тобой все в порядке? – слабым, тонущим где-то в районе гостиной голосом спросила его мать.
Сын ей не ответил. Склонив голову и пряча ровные дорожки слез, струящихся по щекам, он удалился в детскую.
Нет, заглядывать в нее ни Светлана Матвеевна, ни Георгий не решались. Они догадывались: то, что произошло в школе с Кириллом, было из-за ареста Андрея Сергеевича.
«И почему дети должны расплачиваться за ошибки родителей?» – тревожилась мать.
Во время обыска энкавэдэшники выбрасывали на пол вещи, в которых находилась вся история семьи Онисиных, и теперь Светлана Матвеевна суетилась, пытаясь навести порядок, вернуть на свои места посуду, постельное белье, одежду, книги.
Стоя на стуле, она обернулась и украдкой взглянула на угрюмого Георгия, стоящего в дверном проеме комнаты, а затем живо потянулась к антресоли шкафа, положив туда стопку аккуратно сложенной и отутюженной одежды мужа.