Тобой расцвеченная жизнь
Шрифт:
— Слушай, я тебя знаю, — произносит вдруг она. — Ты ведь Ева, Ева Мессинг, не так ли? Та девчонка, что ходила за Патриком хвостиком... Это было так умильно. — И другим голосом: — Что ты здесь делаешь?
В моей голове что-то щелкает, и я понимаю, кто стоит передо мной: Беттина Штайн, сестра Патрика. Прежде мы с ней почти не общались: ей было слегка за двадцать — по моим представлениям, взрослая женщина, не иначе — а мне неполных одиннадцать (совсем дитя, если подумать), и потому ничего общего между нами не было и быть не могло.
Ничего общего, кроме Патрика...
—
Она еще с секунду пялится на меня, должно быть, сопоставляя что-то в своей голове, потом хмыкает и пихает за порог спортивную сумку с вещами.
— Работаешь, значит, — еще одна насмешливая полуулыбка. — И как, нравится?
— Да пойдет, — мнусь я. — Все не так уж плохо... — А сама мучительно соображаю, как много рассказал ей обо мне Патрик и рассказал ли вообще. В присутствии этой розововолосой девицы я ощущаю себя как-то особенно неловко...
Она же входит в дом, абсолютно невозмутимая и исполненная чувства собственного достоинства, скидывает с ног сандали на пробковой подошве и снова оборачивается ко мне.
— Зачем ты вернулась, Ева? — спрашивает она. — Только не говори, что из-за Патрика...
Я краснею, и Беттина многозначительно поджимает губы. У меня же мучительно сжимается сердце: неужели и она против нас с Патриком? К счастью, мне не приходится долго над этим гадать, так как девушка продолжает:
— Нет, ты не думай, я могу это понять, — и направляется в сторону кухни. — Не мне судить, — кидает она на ходу, — просто мама... Она уже знает?
Иду за ней следом, обдумывая ответ.
— Она знает, кто я, если ты это имеешь в виду, — отвечаю я Патриковой сестре, останавливаясь в дверях и наблюдая, как девушка открывает один кухонный шкафчик за другим. Что-то ищет...
— Патрик тоже знает? — она на секунду замирает, держась рукой за одну из дверец. — Ну, что ты та самая Ева...
— Та самая Ева? — переспрашиваю я.
Беттина глядит на меня, как на тугодумку и терпеливо поясняет:
— Та самая, перед которой он полжизни чувствовал себя чертовски виноватым. — И пожимает плечами: — Надеюсь, твое возвращение облегчило его душу…
Я начинаю размышлять над ее словами, прокручивая в голове вчерашние признания Патрика, но Беттина всплескивает руками:
— Слушай, в этом доме есть хоть капля спиртного? Мне надо выпить... Срочно.
Я подхожу к одному из боковых шкафчиков и выуживаю из него початую бутылку виски — последнюю из уцелевших — и лицо девушки расплывается в блаженной улыбке.
— Ты моя спасительница, — бросает она мне, вынимая из шкафчика чистый стакан, и, заметив, должно быть, какими глазами я за ней наблюдаю, добавляет: — Мне предстоит нелегкий разговор с мамой, так что сама понимаешь... — Салютуют стаканом и залпом его осушает.
Что же это за разговор такой, ради которого следует для начала хорошенько надраться?
И что это за мать, общение с которой вызывает в детях желание приложиться к бутылке...
Беттина между тем падает на стул и на секунду прикрывает глаза руками... Ровно секунда, а потом она вскидывает на меня глаза и говорит:
— Ты, наверное, думаешь, что
Примерно догадываюсь, но вслух не говорю.
— За парня, что чернее вот этой футболки, — невесело улыбается она, тыча пальцев в свой угольно-черный топ. — Он из Камеруна, слышала, наверное... — И как бы отвечая на чей-то спорный довод, добавляет: — Да, он черный... но только снаружи. И меня любит по-настоящему... — И еще раз добавляет: — А ты тоже любишь моего брата по-настоящему? — И сама же отвечает: — Конечно, любишь, иначе зачем бы ты притащилась в этот богом забытый городок.
— Беттина, — подхожу и забираю у нее бутылку с виски. — Больше не надо. Хватит!
— Да не пьяная я, — говорит она мне, — просто расстроена... Не из-за тебя с Патриком, нет, — машет она своей головой, — а из-за всей этой ситуации в целом. Понимаешь?
— Не совсем.
И тогда девушка указывает мне на стул напротив себя, мол, садись, поговорим, и я послушно присаживаюсь.
— Так брат знает, кто ты или нет? — снова уточняет она. — Зная его, могу предположить, что сразу он тебя не узнал...
— Не узнал, — подтверждаю я ее догадку. — Но теперь между нами все решено...
Беттина невесело усмехается.
— Типа, ты призналась ему в своих чувствах, и он что? Надрался на радостях?
— Он сказал, что тоже любит меня, — произношу не без внутреннего смущения — мне совсем не нравится насмешливость собеседницы, и потому я пересиливаю себя.
— Даже так, — хмыкает девушка. –Да это настоящий прогресс. Поздравляю! — Потом делается абсолютно серьезной и добавляет: — Но ты ведь понимаешь, что будет дальше, не так ли?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду нашу мать, — выплевывает она с таким ожесточением, что это звучит почти как ругательство. — Ты ведь не можешь и в самом деле думать, что она даст вам с Патриком быть вместе... Этого никогда не случится. Разве что через ее труп... — И негромко добавляет: — Хотя она уже почти что мертва. Но все же... Вы ей уже рассказали?
Отрицательно машу головой, хотя это и не совсем так...
— Так я и думала, — подытоживает Беттина. — И флаг вам в руки...
И тогда я решаюсь спросить ее о том, о чем сама фрау Штайн сказать мне не в силах:
— Почему твоя мать так ненавидит меня?
— Тебя? Нет, она ненавидит не тебя, Ева, — отвечает мне девушка не без горькой полуулыбки, — она ненавидит саму память о Патриковом непослушании, выразившемся в его связи с твоей матерью... Он ведь был ее золотым мальчиком, гордостью и надеждой всего рода Штайнов, а потом — бац! — появилась эта Ясмин с девчонкой на руках, и «золотой» мальчик повел себя совсем не так, как от него ждала властная мамочка. — И как бы извиняясь, пожимает плечами: — Она до сих пор его не простила: за Ясмин, за брошенную учебу — за свои неоправдавшиеся ожидания. Вот и все.