Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922-1927
Шрифт:
Как показывают нижеследующие выписки, именно в этом направлении М.М.Б. читает Шелера. Русский философ выделяет в его книге те места, где Шелер подчеркивает различие между страданием и состраданием другому, между объектным и подлинным пониманием, между «заражением» чужими переживаниями, с одной стороны, и сохранением эмоциональной дистанции, с другой. В своем учении о формах симпатии как особого рода вчувствования Шелер исследует прежде всего этическое значение актов подлинного сострадания. В своей книге он подвергает эпохальной по своим последствиям критике современные теории «вчувствования»; нельзя не видеть эти последствия в диссертации Э. Штайн («Новое о проблеме вчувствования», 1917), у X. Плесснера («Единство чувств. Основные черты эстезиологии духа», 1923), у Т. Литта («Индивидуум и общность», 1924) и, конечно, у М.М.Б. Интересно, что бахтинские выписки фиксируют не столько принципиальное направление шелеровской критики теории «вчувствования» — в этом направлении М.М.Б. осуществил свою критику «теоретизма», «экспрессивной эстетики», «обедняющих теорий» уже в первых своих (программных) рукописях начала 20-х гг., — сколько обогащающие примеры, восполнения общей для обоих мыслителей критики «гносеологического
Неизвестно, когда М.М.Б. начал заниматься философией М. Шелера. На допросе в конце 1928-го г., отвечая на вопрос о своей деятельности «с 1924-го до 1927-го года», он говорил: «(…) были прочитаны мною два реферата о Максе Шелере»: один на тему исповеди («раскрытие себя перед другим»), другой имел своим предметом «воскресение»: «(…) воскреснет жизнь не ради нее самой, а ради той ценности, которая раскрывается в ней только любовью» (см.: Конкин С. С., Конкина Л. С. Михаил Бахтин: Страницы жизни и творчества. Саранск, 1993, с. 182–183). К мотиву раскаяния Шелер неоднократно возвращается в своей книге «О вечном в человеке» (1920). Встречаются у него и упоминания Достоевского, о котором в Германии 10-20-х гг. говорили и писали едва ли не все — от молодого Георга Лукача до старого Пауля Наторпа. Весьма вероятно прямое влияние мимолетных высказываний Шелера о Достоевском на Г. Лукача (см.: Zoltan Andor Feher, Georg Lukäcs' Role in Dostoevsky's European Reception at the Turn of the Century: A Study in Reception (Diss), University of Califlrnia. Los Angeles, 1978, pp. 59 ff). Но у Шелера мало общего с бахтинским подходом к Достоевскому. Для него Достоевский не является создателем «новой, поистине гениальной страницы в истории европейского романа» (Л. П. Гроссман) — точка зрения, означавшая в 20-е гг., и прежде всего в России, поворот, одновременный и не менее радикальный в научной литературе и в общественном сознании, чем упомянутый выше «решающий поворот» в немецкой философии 20-хгг., о котором свидетельствует Г.-Г. Гадамер.
Для Шелера Достоевский — это, главным образом, только симптом, именно симптом неевропейской природы русской культуры (см. его статью «О Восточном и Западном христианстве» в кн.: Schriften zur Soziologie und Weltanschauungslehre (Gesammelte Werke, Bd. 6. Bern / München: Francke, 1963, S. 99-114). Сама по себе эта мысль — едва ли не общее место в то время; разве что интерпретации этого западного (в особенности немецкого) переживания России как «знакомо-чуждой», амбивалентной стихии могли быть различны; в диапазоне, скажем, от О. Шпенглера до Ф. Розенцвейга (с его образом входящей в историю «России Алеши Карамазова» в «Звезде спасения», 1921); вспомним также Цирцею романа Т. Манна «Волшебная гора» (1924) — «русскую женщину с монгольским разрезом глаз» и рецепцию тем же Т. Манном (под влиянием Д. С. Мережковского) темы «Толстой и Достоевский» в соотнесении с ее немецким коррелятом — «Гете и Шиллер». На фоне спекулятивных метафизических рассуждений о «России Достоевского» на тогдашнем Западе (в них не было, конечно, недостатка и в России), с их прямо-таки «дионисийским» накалом, а иногда — как в истории с превращением и «обращением» Г. Лукача в марксизм (см. Georg Lukacs, Dostojevski: Notizen und Entwürfe, Budapest, 1985) — с прямыми культурполитическими последствиями, — на этом фоне книга М.М.Б. о Достоевском поражает и сегодня своим трезвым научным пафосом, совершенно чуждым однако формалистической и неоформалистической «научности» (соответственно 20-х и 60-х гг.). Для понимания научной ценности книги М.М.Б. о Достоевском — в литературоведческом, мировоззренческом, христологическом, философско-теоретическом, психопатологическом и биографически-личном аспектах — бахтинские выписки из книги М. Шелера дают гораздо больше, чем непосредственные высказывания того же Шелера о Достоевском «вообще».
Выписки из книги о «симпатии» позволяют предположить знакомство М.М.Б. с другими, более ранними исследованиями М. Шелера. Уже в 1911-м г. Шелер начал исследовать роль «другого», роль «зрителя», не только во взаимовосприятии, но и в процессе развития самосознания. Исходным пунктом его анализов является утверждение: «Индивидуум рассматривает себя внутренне и внешне с самого начала только глазами "зрителя"» (статья «Идолы самопознания» (1911). — In: Gesammelte Werke, Bd. 3, S. 289). Шелер решительно ставит под вопрос убеждение, что наше восприятие и самовосприятие исходит «изнутри» отдельного, изолированного, психо-физического субъекта. Индивидуум как личность, т. е. в качестве «полноценного» эмоционально-волевого субъекта, по Шелеру, психофизически «амбивалентен»: он не совпадает ни со своим телом, самим по себе, ни со своею душою, тоже самой по себе. «Излишне говорить о том, — пишет Шелер в той же ранней статье «Идолы самопознания», — что внутреннее восприятие не имеет ничего общего с восприятием того, что находится "внутри" пространственно локализованного тела (des 'in' dem Leib Lokalisierten)» (Ibid., S. 241).
Таким образом,
Конспект включает также краткий обзор других аспектов, характерных для философии М. Шелера. Сюда относятся: критика реалистической психологии; критика попыток экспериментальной психологии «объектно» познать человеческую личность; критика (блестящая) представления о «повторяемости» высказывания в экспериментально-психологических опытах и т. д. М. М. Б. отмечает то, что относится к проблемам религии, и выписывает соответствующую литературу по истории религии. Фрейду конспект уделяет гораздо меньше внимания, чем Шелер. Особое значение, по-видимому, М.М.Б. придавал последней части книги («О чужом я»): у Шелера ей отведено только 40 страниц из 300, выписки М.М.Б. из этой части составляют почти половину его конспекта.
Перевод выписок не мог не оказаться таким же сложным для чтения, как и оригинал. Не только философский язык, но и самый стиль М. Шелера — необычен. Для современного русскоязычного читателя трудности усугубляются еще и тем, что он вынужден читать М. Шелера уже как бы сквозь понятийный язык М. Хайдеггера, почти не располагая устоявшимся, исторически сложившимся живым философским языком «самопознания» и «самосознания». Вообще дистанция, отделяющая М.М.Б., с одной стороны, от М. Шелера, X. Плесснера, К. Левита, с другой, — от хайдеггеровской «фундаментальной онтологии», сама по себе говорит о многом. Персонализм М. Шелера в значительной мере имеет иные основания и иной смысл, чем экзистенциализм М. Хайдеггера (как бы Хайдеггер ни пытался впоследствии переадресовать само понятие «экзистенциализм» своим, по Достоевскому, гротескно-карикатурным двойникам). Критические замечания об экзистенциализме в книге о Рабле, надо полагать, принципиальны; а критические заметки, которые Шелер успел сделать, ознакомившись незадолго до смерти с «Бытием и временем» Хайдеггера (см.: Scheler М. Späte Schriften (Gesammelte Werke, Bd. 9). Bonn: Bouvier, 1995, S. 254–304), дают, помимо всего прочего, стимулы для понимания особого влияния Хайдеггера на позднее советское и постсоветское интеллектуальное сознание и на достаточно амбивалентные последствия этого влияния в ситуации «постсоветского постмодернизма». В письме к В. В. Кожинову М.М.Б. писал 6-го июля 1962 г.: «Самого Хайдеггера я, к сожалению, мало знаю. Из учеников Гуссерля (которого я ценю очень высоко и который оказал на меня определяющее влияние) мне ближе всего был Макс Шелер и его персонализм. Хайдеггер же как-то почти вовсе оставался вне поля моих философских симпатий» (см.: «Москва», 1992, № 1, с. 180. Курсив переводч.).
В конце своей работы «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» М.М.Б. писал (1924): «Художественно-творящая форма оформляет прежде всего человека, а мир — лишь как мир человека (…). Вследствие этого отношение формы к содержанию в единстве эстетического объекта носит своеобразный персональный характер» (ВЛЭ, 71). Введение феноменологического персонализма в состав эстетических и, шире, научно-теоретических критериев — характерное свойство всех работ М.М.Б. (ранних и поздних), самого его мышления, как «гуманитарного» именно. Знакомство с настоящими выписками из книги М. Шелера позволяет лучше понять то, что М.М.Б. имел в виду под «близким» ему персонализмом этого немецкого философа.
В целях более цельного и связного восприятия отдельных фрагментов в конспекте книги М. Шелера переводчики нашли полезным предпослать переводу фрагментов реферат предисловия Шелера к его книге. Кроме того, переводу каждого фрагмента предпосылается сжатое изложение содержания предшествующих страниц книги Шелера, чтобы можно было представить себе контекст, в который входит данный фрагмент (его «диалогизующий фон»); эти вступительные тексты к фрагментам принадлежат В. Л. Махлину. От текста самого перевода эти конспективные связки отделены квадратными скобками и более мелким шрифтом. Завершающее обрамление переводам фрагментов дают примечания переводчиков к отдельным местам в переводимых текстах; из 23 примечаний Махлину принадлежат примечания 1, 3, 4, 5, 16, 20; остальные примечания принадлежат Б. Пулу. Эти примечания от переводчиков обозначены в тексте цифрами; звездочками обозначены собственные примечания Шелера к своему тексту. Собственные выделения Шелера в его текстах передаются курсивом, выделения переводчиков-комментаторов — разрядкой.
[Настоящая книга, — объявляет автор, — является первым томом в ряду исследований, которые он намерен опубликовать в дальнейшем под общим названием «Смысловые законы эмоциональной жизни». Такой по-шелеровски грандиозный, многотомный замысел нуждается в обосновании, которому и посвящено в основном Предисловие.
Ставя вопрос о «смысловых законах» (Sinngesätze), определяющихся или, точнее, раскрывающихся в области наших чувств, переживаний, эмоций и т. п., — Шелер прежде всего подчеркивает, что речь у него пойдет вовсе не о чем-то совершенно новом и неизвестном, а, наоборот, о старом и исконном, но «давно забытом» философией предмете и наследии.