Том 2. Стихотворения 1917-1922

Хлебников Велимир

1921

Решт^*

Дети пекут улыбки больших глаз Жаровнями темных ресниц И подают случайным прохожим. Лотки со льдом, бобы и жмыхи, И залежи кувшинов голубых, Чей камень полон синевы. То камнеломни цвета голубого Для путника случайного. Темнеет сумрак, быстро пав. И запечатанным вином Проходят жены мимо улиц.

1921

«Старый, желтый…»^*

Старый, желтый, Мохнатый лев С глазами старого знакомого Кривым ножом Кому-то угрожал холодно. И солнце – тучная девица – любит варенье – Льву закатилось за плечо. Железные цветов побеги, Охотник оловянных рощ. Железной дичи туши и тела Вдоль стен висели – Железный

урожай труда В деревьях оловянных.

1921

Кавэ-кузнец^*

Был сумрак сер и заспан. Меха дышали наспех, Над грудой серой пепла Хрипели горлом хрипло. Как бабки повивальные Над плачущим младенцем, Стояли кузнецы у тела полуголого, Краснея полотенцем. В гнездо их наковальни, Багровое жилище, Клещи носили пищу – Расплавленное олово. Свирепые, багряные Клещи, зрачками оловянные, Сквозь сумрак проблистав, Как воль других устав. Они, как полумесяц, блестят на небеси, Змеей из серы вынырнув удушливого чада, Купают в красном пламени заплаканное чадо И сквозь чертеж неясной морды Блеснут багровыми порой очами чёрта. – Гнездо ночных движений, Железной кровью мытое, Из черных теней свитое, Склонившись к углям падшим, Как колокольчик бьется Железных пений плачем. И те клещи свирепые Труда заре пою. И где, верны косым очам, Проворных теней плети Ложились по плечам, Как тень багровой сети, Где красный стан с рожденья бедных Скрывал малиновый передник Узором пестрого Востока, А перезвоны молотков – у детских уст свисток, Жестокие клещи, Багровые, как очи, Ночной закал свободы и обжиг Так обнародовали: «Мы, Труд Первый и прочее и прочая…»

1921

Иранская песня^*

Как по речке по Ирану, По его зеленым струям, По его глубоким сваям, Сладкой около воды Ходят двое чудаков Да стреляют судаков. Они целят рыбе в лоб, Стой, голубушка, стоп! Они ходят, приговаривают. Верю, память не соврет. Уху варят и поваривают. «Эх, не жизнь, а жестянка!» Ходит в небе самолет Братвой облаку удалой. Где же скатерть-самобранка, Самолетова жена? Иль случайно запоздала, Иль в острог погружена? Верю сказкам наперед: Прежде сказки – станут былью. Но когда дойдет черед, Мое мясо станет пылью. И когда знамена оптом Пронесет толпа, ликуя, Я проснуся, в землю втоптан, Пыльным черепом тоскуя. Или все свои права Брошу будущему в печку? Эй, черней, лугов трава! Каменей навеки, речка!

1921

«С утробой медною…»^*

I

С утробой медною Верблюд, Тебя ваял потомок Чингисхана. В пустынях белых, с шелестом сухих бумаг, Письменного стола Колючей мысли вьюк несешь (Кузнец случайно ли забыл дать удила?) Туда, где звон чернильных струй, На берега озер черниловодных, Под деревом времен Батыя, копной его ветвей, Нависших на глаза, на лоб писателя, Семьей птенцов гнезда волос писателя, Кто древней Галилее Дал грани большаков и угол. Проносишь равенство, как вьюк, Несешься вскачь, остановивши время Над самой пропастью письменного стола (Где страшно заглянуть), Чтоб звон чернильных струй, Чей водопровод – Дыхание песчаных вьюг, Дал равенство костру И умному огню в глазах Холодного отца чернильных рек, Откуда те бежали спешным стадом, И пламени зеркальному чтеца, Чей разум почерк напевал, Как медную пластинку губ Шаляпина – Толпою управлявший голос. Ты, мясо медное с сухою кожей В узорном чучеле веселых жен, По скатерти стола задумчивый прохожий, Ты тенью странной окружен. В переселеньи душ ты был, Быть может, раньше нож. Теперь неси в сердцах песчаных Из мысли нож. Люди открытий, Люди отплытий, Режьте в Реште Нити событий! Летевший Древний германский орел, Утративший Ха, Ищет его В украинском «разве», В колосе ржи. Шагай Через пустыню Азии, Где блещет призрак Аза, Звоном зовет сухие рассудки.

II

Раньше из Ганга священную воду В шкурах

овечьих верблюды носили, Чтоб брызнуть по водам свинцовым на Волге, реке дикарей. Этот, из меди, верблюд Чернильные струи от Волги до Ганга Нести обречен. Не расплещи же, Путник пустыни стола, Бочонок с чернилами!

Почерк писателя настраивает душу читателя на одно и то же число Колебаний. Задача переносить груз чисел колебания из одной души в другую выпала <на> долю одного испаганского верблюда, когда он пески пустыни променял на плоскость стола, живое мясо – на медь, а свои бока расписал веселыми ханум, не боящимися держать в руках чаши с вином. Итак, находясь у тов. Абиха, верблюд обречен носить на горбах равенство основного душевного звука в душе писателя и душе читателя. Аз – освобожденная личность, освобожден<ное> Я. Хабих – по-германски орел. Орел хабих летит в страну Азии, построившей свободную личность, чего она до сих пор не сделала, а делали приморские народы (греки, англичане).

5 июня 1921

Решт

Курильщик ширы^*

Где труд в очках пустой стены Сидел над завтрашним уроком, Прозрачных улиц тайники, Чтобы читались настежь истины труда, Полны рассказов Про тени и притоны, Где точно выстрел одинокий – стоны, Успевшие у спавшего отнять Дневного мира разум. С устами высохшими досуха Он тянет сладкий мед, И с ядом вместо посоха На берег сонных грез идет. Внезапно святилище огня, Бой молота по мягкому и красному железу, – Исчезло все, лишь сновидений броня Вооружила разум трезвый. Те степи, где растут лишь цепи, И голос улицы, вечерний и чарующий, Цветы недавних слов, завядшие вчера еще, И вы, пророки суеты, Дневных забот морские шумы – Забыто все, и в дыме сладкой думы Труд уносился к снам любимым… Но пленник у цепей железных дыма Прикован к облачку желаний, Дорогой сонною идет туда, Где рай в дыму к себе звал райю, Где вместо народа адамов – Адам. Настанет утро. В ночную щель блеснет заря – Он снова раб, вернувшийся к трудам. Но прежний берег снова манит, В долгу цепей железных долго Он челн, кругом ночного дыма Волга.

1921

Дуб Персии^*

Над скатертью запутанных корней Пустым кувшином Подымает дуб столетние цветы С пещерой для отшельников. И в шорохе ветвей Шумит созвучие С Маздаком Маркса. «Хамау, хамау, Уах, уах, хаган!» – Как волки, ободряя друг друга, Бегут шакалы. Но помнит шепот тех ветвей Напев времен Батыя.

1921

«Очана-мочана…»^*

Очана-мочана, Все хорошо! – Ок! Это дервиш, Это пророк Просит пушинкой. Море поет: вечная память! Тухлым собакам, мертвым сомам И событьям. На скатерти песков Провидцам, пророкам, собакам Разложен обед: соленая икра. Шамай! Садись! Дети пекут улыбки Жаровнями темных ресниц, И бросают прохожим. – Гуль-мулла! – крикнули мне. – Садись, гуль-мулла, перевезу! – Говорил – Я – Я – темнолицый и поднял весло. Я сел. Я знал, что меня так зовут Здесь в Энзели, Где я – урус дервиш.

1921

«Море пело „Вечную память“…»^*

Море пело «Вечную память» Тухлым собакам, мертвым сомам. В берег морской волны бились и бились. Собакам, провидцам, пророкам Морем шумящим предложен обед. Накрыт скатертью стол. Одна за другою катилась волна, Бежали валы на берег пологий. Мертвый кутум с белой дырой вместо глаза В крупной сухой чешуе, белый от зноя Лежал близ меня. Около грелся костер рыбака, Бродяг приглашая испечь на костре Мертвую сельдь из песчаных богатств И мешочки икры палой рыбы. Собакам, провидцам, всем Был морем покрыт широкою Скатертью стол. Ныряла и падала взад и вперед черепаха. Голоногие жены мыли белье дальних семей, Стирали белье, сплошь берег усеяв Циновками жирных мужей. Священное море давало белью отпущенье в грехах. Мальчик кричал мне: «Урус… Русский дервиш… Гуль-мулла…» Я соглашался, лежал на песке. Мне все равно. Голоногие жены в белом и мокром белье, Согнувшись, стояли над морем. Море священною влагой Давало белью отпущенье в грехах. Был берег, как исповедь и исповедальня. Море, великий безбожник, Тухлою рыбой швыряло В солнечный образ, дрожащий по волнам. И в бороде его длинных лучей Качался тухлый судак. Чудак! мог бы поленом войти В мыслящую печь человека И зажечь его ум новыми мыслями, Новым разумом мысли. Видишь, – голодный, согнулся и бродит. Печка живая без дров ходит по берегу.