Том 3. Произведения 1852-1856 гг

Толстой Лев Николаевич

Докторъ такъ неловко щупалъ рану и безъ всякой надобности давилъ ее трясущимися пальцами, что выведенный изъ терпнія раненый съ тяжелымъ стономъ отодвинулъ его руку.

«Оставьте меня», сказалъ онъ чуть слышнымъ голосомъ… «все равно я умру». – Потомъ, обращаясь къ капитану, онъ насилу выговорилъ: «Пожалуйста.... капитанъ.... я вчера.... проигралъ Дронову.... двнадцать.... монетъ. Когда будутъ.... продавать мои вещи.... отдайте ему».

Съ этими словами онъ упалъ на спину, и черезъ пять минутъ, когда я, подходя къ групп, образовавшейся около него, спросилъ у солдата: «Что Прапорщикъ?» мн отвчали: «Отходитъ».

** № 22 (III

ред.).

Солнце бросало багровые лучи на продолговатыя и волнистыя облака запада, молодой мсяцъ, казавшійся прозрачнымъ облакомъ на высокой лазури, бллъ и начиналъ собственнымъ неяркимъ свтомъ освщать штыки пхоты, когда войска широкой колонной съ пснями подходили къ крпости. Генералъ халъ впереди, и по его веселому лицу можно было заключить, что набгъ былъ удаченъ. (Дйствительно, мы съ небольшой потерей были въ тотъ день въ Макай-аул, мст, въ которомъ съ незапамятныхъ временъ не была нога Русскихъ). Саксонецъ Каспаръ Лаврентьичь разсказывалъ другому офицеру, что онъ самъ видлъ, какъ три Черкеса цлились ему прямо въ грудь. Въ ум Поручика Розенкранца слагался пышный разсказъ о дл ныншняго дня. Капитанъ Хлаповъ съ задумчивымъ лицомъ шелъ передъ ротой и тянулъ за поводъ блую хромавшую лошадку. Въ обоз везли мертвое тло хорошенькаго Прапорщика.

* № 23.

«Храбрость есть наука того: чего должно и чего не должно бояться», говоритъ Платонъ. – (Ясно, что подъ словомъ наука онъ разуметъ истинное знаніе.) —

Большей-же частью храбростью называютъ такое состояніе души человка, въ которомъ какое нибудь чувство подавляетъ въ немъ чувство страха къ опасности. —

<Постараюсь разсмотрть каждое изъ этихъ опредленій и какая между ними разница.>

Я не упоминалъ о ложномъ мнніи, которое принимаетъ за храбрость невденіе опасности. —

Опредленіе Платона другими словами можно передать такъ: храбрость есть знаніе того, что истинно опасно и что не опасно. Опасно только вредное, слд[овательно] храбрость есть истинное знаніе вреднаго и безвреднаго, – или ист[инное] знаніе того, что вредне. —

Храбра-ли лошадь, которая боится шпоръ и скачетъ подъ пули? Храбръ-ли солдатъ, который, боясь наказанія, идетъ въ дло? Храбръ-ли тотъ, который, боясь стыда, подвергаетъ себя опасности? Храбръ-ли тотъ, который изъ честолюбія рискуетъ жизнью? Храбръ-ли тотъ, который въ минуту злобы, ненависти или страсти къ хищничеству¹¹⁰

Подводя вс эти вопросы къ предъидущему опредленію, отвты на него представляются очень ясныя. – Лошадь не знаетъ, что пуля вредне шпоръ, солдатъ не обдумалъ, что наказаніе не сдлаетъ ему такого вреда, какъ непріятель. – Тотъ ошибается, который полагаетъ, что стыдъ вредне опасности, также какъ тотъ, который больше заботится о томъ, чтобы отличиться, утолить свою злобу, ненависть, страсть къ хищничеству, чмъ сохранить свою жизнь, не думая о томъ, что удовлетвореніе этихъ страстей доставитъ ему меньше пользы, чмъ вреда. —

Опредленіе Платона неполно только въ томъ отношеніи, что преимущество однаго чувства надъ другимъ не знается, а чувствуется, что не всегда одинъ страхъ преобладаетъ надъ другимъ (хотя большей частью это такъ бываетъ), но какое нибудь чувство над страхомъ, и что оно слишкомъ отвлеченно и не приложимо къ храбрости. Это-же опредленіе будетъ понятне и полне,

ежели его выразить такъ: Храбрость есть способность человка подавлять чувство страха въ пользу чувства боле возвышеннаго. —

И это опредленіе разнствуетъ съ общепринятымъ понятіемъ о храбрости только прибавленіемъ словъ: боле возвышеннаго. Ежели бы оставить первое опредленіе такъ, какъ оно было, то что ршитъ вопросъ о томъ, что боле и мене вредно? Боле или мене вредно для солдата наврно подвергнуться розгамъ или имть сто шансовъ изъ однаго быть убитымъ и раненымъ? Мене-ли вредно наврно прослыть за труса, чмъ имть шансы не быть убитымъ? Какъ разчесть вс эти шансы? – особенно ежели принять во вниманіе здоровье, погоду, нервы, хорошее и дурное расположеніе, жмутъ-ли сапоги или нтъ? и тысячи мельчайшихъ обстоятельствъ, которыя мшаютъ разсчитывать по аналогіи, ежели бы даже это и было возможно. Правда, ршить разсудкомъ, какое чувство возвышенне другаго, невозможно; но на это есть въ насъ внутренній голосъ, который никогда не обманетъ. —

Это опредление (что храбрость есть способность имть высокія чувства и подавлять ими страхъ) совпадаетъ съ инстинктивнымъ нашимъ чувствомъ, которое говоритъ намъ, что только люди высокой добродтели способны къ истинной храбрости. —

Платонъ говоритъ, что храбр[ость] есть знаиіе того, чего нужно и чего не нужно бояться, я говорю, что храбр[ость] есть <чувство руководящее насъ въ выбор> способность души увлекаться высокимъ чувствомъ до такой степени, чтобы забывать страхъ къ смерти.

Опредленіе это не сливается съ самоотверженіемъ. Храбрость есть понятіе боле общее, самоотверженіе – частное. Маштабъ, по которому можно измрять высоту [?] чувства, есть эгоизмъ и самоотверженіе. —

** № 24.

Какъ хорошо жить на свт, какъ прекрасенъ этотъ свтъ! – почувствовалъ я, – какъ гадки люди и какъ мало умютъ¹¹¹ цнить его, – подумалъ я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная пснь перепелки, которая слышалась гд-то далеко, въ высокой трав. —

«Она врно не знаетъ и не думаетъ о томъ, на чьей земл она поетъ, на земл ли Русской или на земл непокорныхъ горцевъ, ей и въ голову не можетъ придти, что эта земля не общая. Она думаетъ, глупая, что земля одна для всхъ, она судитъ по тому, что прилетла съ любовью и пснью, построила гд захотла свой зеленой домикъ, кормилась, летала везд, гд есть зелень, воздухъ и небо, вывела дтей. Она не иметъ понятія о томъ, что такое права, покорность, власть, она знаетъ только одну власть, власть природы, и безсознатель[но], безропотно покоряется ей. Она глупа, но не отъ того ли она и свиститъ такъ беззаботно. Ей нечего желать и нечего бояться.

Но постой! ты увлеклась, перепелка: разв иногда, спрятавшись въ густой трав, не подымаешь ты съ ужасомъ свои красные глазенки къ высокому синему небу, не слдишь ими съ трепетомъ за медленнымъ полетомъ чернаго коршуна, который затмъ только и взвился подъ облака, чтобы отъискать тебя, видишь, куда смотрятъ его кровожадные глаза? имянно на то мсто, къ которому ты прижалась, и, невольно распустивъ крылья, напрасно стараешься скрыть отъ него своихъ голыхъ больше-головыхъ дтенушей. —

А! и ты трепещешь, и ты боишься? да и кто не боится неправды!