Том 4. Драматические поэмы. Драмы. Сцены

Хлебников Велимир

Владыка. Вот. Узкой громадой встало Неприятное, и нет уже в просвете, откуда падает свет, Мудрой Надежды. Слушен будь мне, раб, и, слушая, устреми косое око за дворец. Где мощные сады и где зелень? И как пройдет легкою стопой Дщерь? Облетели цветы, ниспали листья, и как осмелюсь сказать Дщери «услади душу дыханием трав и песнопением листвы»? Источены ходами зеленые блистающие ткани, обнажена нагота сада. На место листа на каждой ветке – желтый изогнутотелый длинный жук. Ныне созови простых подростков и дщерей, дабы легкими и проворными руками сняли прилежно с дерева и кущ ненасытную алчбу. Подобные трепету пламени,

пусть носятся то здесь, то там красные подростки, собиратели гнуса, насыпая жужжащей и ворошащейся грудой подолы и освобождая от полона живые деревья. Другие же, с могучими и мощными руками, пусть роют рвы и, наполняя живым током жучьих тел, упорно гонят к общей гибели, где их ждут вепри с седой щетиной и окровавленными клыками. Так волит воля моя, всегда равная себе.

Верный холоп. Исполню, всегда верный, твои повеления. Ты же выслушай мой совет. Отверзни ведунный слух к жизнеточцам. Пойми их в себе, как они видят себя. Мудрую забаву таит в себе мой совет.

Владыка. Холоп послушный, не изменивший мне! И в этот раз, как и раньше, исполню твой совет. Итак, вслушаюсь в голоса сознания моего.

Голос сознания Владыки. Всюду видны доказательства послушания холопа. Носящиеся по воздуху Сельские Работницы проворно очищают сады от гнуса. Вон на длани одной из них, изгибая тело, доверчиво ползут три червя. Она летит свободно и беспражно к гибели, они же свободно идут по ладони в противную сторону. И кто из них раньше достигнет цели: они до края ладони или она до гибели? Но не ведом им путь ее, и им ведом лишь свой путь на ладони.

Голос понимания. Этот из мечущих свои петли червей носит..

<1909>

«Ты, Смеющиеся Очи…»^*

– Ты, Смеющиеся Очи, медом детей накорми, а ты, Печальная Усмешка, смотри надзор. Кормилицы! Мало того, вливать избранный мед в эти детские слабые рты, корни разумных древес, забот и поступков, но и в рассудке храните только высокое и то, что красиво. Юное – зеркало старших. Когда-то о вас так заботились крылатые няни. А это кто? А, трутень! Бесполезный сударь!

Трутень. А, несчастные! Здравствуйте, почтенные девы-няни. Скажите мне, вкусен ли хоть мед? Или вы в нем смыслите столько <же>, сколько новорожденные в на<строениях> <их>. Прощайте, холодные барышни, до скорой смерти.

– Какой нахал! Ах, какой нахал!

– Намедни шайка этих сорванцов напала на работницу и мед отбила, что день-деньской от звездочки до вечера сбирали те в лесу черемух снежнолистных.

– Когда же наша госпожа окончит с ними шуры-муры? А пора! Уж отцветает…

– У нас короткая расправа с этими.

– А мне их жалко. Счастливчики на месяц. Они ведь рано умирают. Они ведь так же входят в строй родимой жизни, как и мы. Я отдала недавно взятку сама летавшему по полю трутню.

– Переверни дитя. Вот так. Заснуло? Жалко? Сестры! Мы маемся день целый. Там возьмешь, здесь возьмешь, там шмель вспугнет, здесь мухи досадные взяли цветок, там щурка или пчелоед. Всюду опасности, чуть что – беда какая-нибудь случится. А тут… Нет, уж я не понимаю вашей доброты. Извините!

<1911>

«Управда!

Ты русский!..»^*

– Управда! Ты русский! Твоя кровь могущественна в белой пустыне, среди дубрав, между семью морями. Страна, в которой ранами и сечами своего дяди ты вознесен править народом, вдовицей век оплакивает, когда среди могущества и чести был жив ее покойный муж. Да, Рима нет. Померк сей образ светлый. И мужа недруги на жизнь зарятся вдовы. Лишь мечом можно обороняться от врагов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бежать? в отчизну предков, где дуб, сосна, Перун? И на могиле дедов от венчанного внука принести жертвовозношение?

Нет! Молнию держит еще рука русского.

– Стыдись, ты кто? Забыл ли ты, как ночью я шептала, как нужно править [народом]? Взглядом и бичом смиряй его, бабра заставь, как кошку, ластиться у ног, мурлыкать, песню петь, как будто бы с лежанки спрыгнул домашний кот. Сильный покорен только сильному; с бабрицей будь более, чем она, бабрица, с народом будь более, чем он, народ. Советам моим следуй, и снова ложе брачное повторим среди укрощенных взглядом повелителя зверей.

Они собрались: тридцать тысяч. Вели полководцу жечь, колоть глаза, изрубить их, и тигр взвоет от ярости, но покорится, почувствовав сильнейшего; рубить их прикажи, – святош, беснующихся, законников и всю ту масть цветов бабровых, которая зовется мятежом. Сожги те зданья, где они, осироти весь город, – тогда почувствуют. Сегодня придут лукавые вельможи, усмешкой язвя и вспоминая то время, когда я пела и плясала им.

Я их заставлю благословлять мой след, целовать мои ноги за то, что оставляю власть и не лишаю жизни их, свидетелей доцарственной судьбы, и, великолепная, я усмирю их новой вспышкой красот и дерзости. Если я знала их поцелуи, как плясунья и певица, они узнают тут меня как их повелительницу. Ударом бича усмиряй толпу, казни и отымай, дари и даруй, – вот мудрость. Твой воевода усмирил остготов, – ужели он не сумеет победить полчища неумных тройкобежцев?!

– Убийства, смерти, казни! Без них нельзя вести людей? Как стройно все в законах и как законов плащ багрянцем казней окружает жизнь…

Нет, видно, ветхо племя, и передать другим мудрость веков прошедших – вот все, что ему осталось. А мы, разве мы не упадок? Я получужестранец на престоле, от племени другого дар дряхлеющей стране, а ты – и дочь, и мать веселья, – чета ужель времен могущества?

Ты права: пусть укротится царственный мятеж. Итак, меч против поднявших меч. Меч и горе, и слезы тех, и вечный плач уже неутешных вдов и матерей! Что делать: законы не везде всё предусмотрели и иногда их покрывает кровь. Пусть воин завоюет власть, почет и уваженье.

Законоизмышлять – это то же, что установлять теченье звезд, и лишь народ, как море бурное, теченье звезд согласных нарушает.

Еще ни одно лицо красивое зеркалом так не было искажено, обезображено, как законодателя предначертания страной.

Что ж, меч рассудит, кто был прав.

Царства старинного доспехи не по плечу изнеженным потомкам.

1912

Мудрость в силке

Утро в лесу^*