Том 6. Лимонарь
Шрифт:
А был Лукафер не великан, не карлик, а весь как вылитый металлический и щит его из драгоценных камней сверкал.
И когда Бова, припоминая рассказы Гвидона о поединках, сделал тройной круг, ударил кладенцом, щит не рассекся и только гвозди посыпались. Но второй удар кладенца — и непробиваемый камень не выдержал, расщепился: Лукафер беспомощно упал, а кладенец в руке Бовы горячий заалел.
Всадники окружили Лукафера: ранен смертельно, не подняться. Он и не поднимался, лежал на земле металлическим стержнем. И другие, соскочив с коней, наклонясь, птицами
Бова пробился к шатру Лукафера. Брошены — скорчились в углу два связня: Зензевей и Маркобрун.
— Отворяйте ворота встречать королей!
И Бова погнал сарацин к морю.
* * *
Разорванный рукав не прощается: Ангулин ждет: вернется Бова, он ему голову намылит, да и шею — соскучилась по нем веревка. И не разорванный рукав, а поцелуй Друзианы — он видел собственными глазами! — жжет и возвращает память на конюшню. И за упреком «какое унижение для королевны» скребло по больному: «почему не я?». И растравляя свое ревнивое сердце, унижаясь, он соглашался — это было смирение, под которым сучится кулак! — пускай Друзиана будет за Маркобруном: судьба! — а Бова женится на его родной сестре Анаиде. И об этом он всем говорит, «на случай».
* * *
Разбив сарацин — только счастливцам, в числе них был и зеленый великан Кохаз, удалось вскочить на корабли — победителем возвращается Бова.
Ангулин готовит ему встречу.
За ворота вышел Зензевей — жалко было смотреть на короля: и Кохаз помял и пять суток влащен веревками, весь изрубцованный; теплое время, в осеннем пальто.
— Ты за меня дал триста литров золота, сказал Бова, я тебе отслужил.
Бова подал королю непробиваемый драгоценный камень из пробитого щита Лукафера.
— Ты свободен, сказал Зензевей, иди куда хочешь. Или останься, послужи еще мне.
Королевская была встреча Бове — Ангулин постарался! стреляли из пушек. Но праздник отменен: Зензевей совсем расстроился, придворный доктор Зернов прописал лежать по крайней мере неделю и поменьше разговаривать; не лучше было и с Маркобруном: прихварывал и жаловался на бессонницу, видно, прошлась по нем лупка не рыцарская.
А Бове не до праздников, он пошел к себе на конюшню, лег и заснул.
* * *
Сонного пырнуть ничего не стоит, а сонному переход в другой мир легкая развязка, еще поблагодарит.
Так думал Ангулин и подсылал своих на конюшню: кого с подушкой, кого с кинжалом. Но ни душить, ни зарезать смельчаков не оказалось: на дело хохоры, а сделать — поджилки трясутся.
Бова и сонный был страшен, а перед страхом кто устоит? Страшнее страха злая память — Ангулин не отчаивался: он свое возьмет.
А был среди придворных один топтун, постельничий Орлоп, с морды вылитый король. Зензевей, встречая Орлопа, пугался — «уберите зеркало,
И осенило Ангулина, вызвал он Орлопа.
— Тебе ничего не стоит, сказал дворецкий, ложись, я тебе покажу где, будто отдыхаешь. Я вызову с конюшни этого «машталера», понимаешь, будто король требует. И как явится, он непременно явится, ты ему дай письмо, чтобы, скажешь, немедленно ехать к царю Салтану и передай в собственные руки.
А в письме пишет:
«Брат Салтан, принимай гостя по- хорошему: это тот самый, что убил твоего сына».
В ваточной золотой короне улегся Орлоп, письмо под одеялом.
Разбудили Бову: зовет король.
Бове откуда знать, да еще спросонья.
И Орлоп, а в глазах Бовы Зензевей, ему письмо к царю Салтану дал — и чтобы немедленно отправляйся.
Орлоп ловко сыграл короля и подкашлянул по Зензевею и жалко поморгал. Он и сам поверил, что он король.
Бова нарядился послом — золотые штаны. Просил Ронделло, дали лошадь: «Ронделло государственная собственность! можешь коня испортить!», а кладенец не возбраняется «можешь взять: стали ничего не станет».
Так с Друзианой и не пришлось проститься — чем свет выехал Бова, путь не близкий в Рагильское царство, смерти не чая, на верную.
III
1
Конь говорит Бове:
— Будь я Ронделло, домахнул бы тебя за день, а я и в месяц не справлюсь.
— Ничего, отвечает Бова, буду смотреть по сторонам.
— Я тоже конь любопытный.
— Так и доедем.
Едет Бова день, едет другой, а Рагильской земли и деревца не видать. Пустыня. Бове впервой на просторе, ему и неволя вольна. Поубралась еда, не ропщет, только коня жалко. И вдруг подумалось: не плутуем ли.
— Нет, говорит конь, я конь не перепуга, только ты меня не бросай.
— Дотянешь ли?
Конь не отвечает.
На дороге дуб.
— Дотянул, говорит конь, слезай.
Под дубом чернец странник: не то молится, не то так чего-то лямкает. Бова вгляделся, корку жует. Слез с коня — корка ссадила его. И к дубу.
— Далеко ли Рагильское царство? — говорит Бова в корку.
Чернец догадался и целую краюху ему в руку.
— Чего далеко, показал пальцем, видишь, сады, конь у тебя добрый, ввечеру будешь на месте.
Бова уплетает за обе скулы. И видел и сады и мечети, а о коне забыл.
— Мне бы испить, запросилась съеденная краюха, а чернец все понимает, полный ковш подал:
— Прямо из Иордани, ангелами возмущенная.
Бова отхлебнул — вода, как хлебный квас! — и полез прямо на дуб. А с дуба выше, а с выши разлистился листом по листьям и шелестит. И шелестел, пока не свернулся желудем, и упал на землю.
Бова раскрыл глаза: над ним дуб, а ни чернеца, ни коня — и меч стянул.
Изволь на своих на двоих! хорошо поспал!