Том 6. Лимонарь
Шрифт:
Прекрасная королева Брандория!
II
1
Матрос к матросу:
— Что это, зверь или птица?
«Где?»
«На берегу, видишь, там, ровно б пляшет?»
Спустили лодку.
А Бова, кричать голосу нет, бегает как угорелый, руками машет — по- утиному.
Его и закаляпали.
— Твое счастье! И как тебя нелегкая, тут и зверь пустынник.
И когда вернулся на корабль морнар
— Какой веры, татарской — татар не велено брать — или христианин?
— «Крещеный», сказал Бова.
— Имя?
— «Зовут Ангусей».
— Ангусей? Все дружно захохотали, англичанин!
— «Отец пономарь, мать прачка», продолжал Бова выдумывать ответы.
— Ты что же, украл?
«Меня обокрали».
Бова рассказал правдоподобно, как нес он от матери белье, навстречу ярыжка, остановил, сверил по счету белье и отнял; возвращаться домой страшно: мать прибьет, отец отколошматит.
— А что ж ярыжка?
— Ярыжка? Бова улыбнулся, как Зоя, ничего.
— Твой ярыжка дурень, на тряпки польстился, а тебя упустил. Морнар погладил Бову пальцем со лба по губам.
Матросы спросили, кому владеть находкой. Всю ночь разыгрывали Бову. Говорили по- русски. Бове непонятно о чем, и только отдельные слова — Синибалда всему учил, но ругаться и сам не умел, кроме «к черту» и то легонько.
Бова не спрашивал: «Что со мной будет?» Что еще может быть, когда родная мать хотела его отравить?
Шел корабль, коробля волну, убаюкивал.
— Я всем вам буду служить! говорит Бова в голос волны. И заснул.
И видел во сне ярыжку, которого никогда не видел, черный, страшный, как старый морнар, черным пальцем ласково гладит его со лба по губам.
— Разлупайся, говорит он, приехали: Армянское царство.
2
Все матросы на палубе и с ними Бова.
В Антоне всегда ветерок, а тут как в натопленной комнате. Пристань забита народом — не цветы, а волны чирикающих лоскутов. И один, поблескивая золотым шипом, кубариком перекатывается и пестрая волна уступает волне.
— Смотри, вон их король! махнул сосед Бове.
«Ожидайте королевских послов», — отшелестелось по кораблю.
Ввечеру нагрянули послы — со щупом и цаплями. Бова! а товар мимо глаз, а было на что позариться, три часа любовались.
И доносят королю, что есть на корабле ни с кем несравним — затмится «солнечная луча», отшибло взглянуть на товары.
На следующее утро пожаловал король. Перед ним товары враскладку, сами лезут в глаза — смотрит, не видит, а на Бову сквозь.
Король Зензевей в диком восторге:
— Покупаю.
Матросы уперлись:
— Наш, не продажный.
А корабельщик заломил цену, и королю подумай, триста литров золота — три обезлиона на обезьяньи, целое состояние, жилой дом с абрикосовым садом.
Зензевей и на такое пошел.
— Беру. Получайте.
И золотом осыпался корабль. А Бову выдали королю
— Изумительно!
Одно покоробило: незнатное происхождение — если бы хоть слесарь или электротехник, а то бесполезное «пономарь», а мать «прачка»! — тоже и имя: Ангусей! — для птиц годно, человеку на смех. Правда, имя можно переделать: дворецкий, первый человек в государстве, тоже Ангусей, а зовет себя Ангулином, а родословную разве что подложными бумагами и все — таки только подделка, не оригинал.
И когда шли они с корабля, король с Бовой, вся дорога глядела на Бову. И как будут ближе ко дворцовым воротам — и как увидела королевна Друзиана, вышла навстречу.
Бова, взглянув на Друзиану, вдруг что-то вспомнил — и это было как в сури недавнего — свет улыбающейся Зои — или любовь никогда не приходит с ветру, а из огненной памяти вдруг. И его потянуло к ней. И он глядел на нее, без ворожбы ворожил.
— Отдай мне его! сказала отцу Друзиана.
— Не проси, невозможно.
Зензевей, не хотя при Бове, объяснил по- армянски, что, мол, в частном порядке он тебе будет за столом прислуживать, но официально место его на конюшне, смерд.
3
На Благовещенье, чтимый армянами праздник, к Зензевею съехались гости. За обедом прислуживал Друзиане Бова. Гости на него любовались, а всех больше сама Друзиана.
И когда Бова поднес ей на десерт блюдо, любимое Зензевеем — печёные яблоки со жженным сахаром, она, заглядевшись, уронила салфетку.
Бова стал на колени.
Друзиана нагнулась — лицо его пылает, глаза так близки — и она поцеловала его.
И этот тайный поцелуй розовой яблоней зацвел на его губах, а она вся цветет.
Когда гости поднялись из-за стола и, по обычаю пира, Друзиана поцеловала своего слугу, все глаза обратились на королевну — как заря над колыхающейся ночью, занялась она и играла, обещая ясный день. И у всех было о ее слуге — откуда такое чудо, поглядеть, не надо и музыкантов, свободно и легко.
* * *
День и ночь Бова на конюшне. Конюшня каменная. Зензевею спокойней: боится, украдут. Конюха его не замечали. Но Бова не одинок: с конем скажешь больше. Редкий день не заглянет Друзиана: она приходила любимых коней проведать.
Бова отпросился у Зензевея в поле по траву. И был ему день — воля. Вернулся в венке. Зашла на конюшню Друзиана и как увидела, какой на его голове венок и сейчас же:
— Отдай мне!
— Я раб твоего отца, не могу тебе дать, — сказал Бова и поднял руки к венку, заграждая.
— Нет, ты мне его отдашь! Я хочу носить.
Ее слова — это то же, что на поле встречный ветер: и не поддамся и не в силах уклониться — Бова сорвал с себя венок, бросает к ее ногам и так крепко ударился рукой о косяк, упал кирпич ему на голову. И кровь живым цветком заалела на его лбу.