Том 8. Преображение России
Шрифт:
— Вот теперь я вижу, что вы живы-здоровы!.. Мое шанованье, пане!
Из-под усов блеснули крепкие ровные зубы, а серые наблюдавшие глаза заискрились веселостью; даже и теплая мягкая рука его явно стремилась показать, что она настроена вполне дружественно.
— А где же тот знаменитый стул, который?.. — тут же и весьма непоследовательно спросил Яблонский, оглядывая комнату.
— Какой стул? — Но, тут же догадавшись, о каком стуле спрашивает гость, Матийцев сказал: — Знаменитый стул этот, — точнее, его обломки, — увезен судебным следователем.
— А-а,
И Яблонский тут же освободил себя от довольно объемистого свертка, который держал в левой руке, добавив небрежно:
— Тут я захватил кое-что, идя к вам, а то вдруг у вас, думаю, не окажется, и придется беседовать нам всухую.
Яблонский был всего лет на пять старше Матийцева, но у него был уже вполне солидный вид зрелого человека, знающего себе цену и понимающего кое-что в жизни. Усевшись около стола и очень внимательно оглядев Матийцева, он как будто неподкупно искренне решил:
— Молодцом! Положительно, молодцом глядите!.. Чертовски вам повезло!.. Ведь такой случай, как с вами, его прямо бы заказать надо, — буквально так: заказать! Дать рублей двадцать — тридцать этому чудищу, коногону Божку, — я ведь его отлично знаю, он у меня на «Вертикальной» был, пока я его не прогнал; тогда он на «Наклонную» перешел, сокровище это!.. Что у вас, мускулы, что ли, имеются? — И Яблонский беззастенчиво охватил пальцами правую руку Матийцева выше локтя.
— Только для домашнего употребления, — скромно сказал Матийцев, мало что понимая и в этом визите Яблонского и в том, что им говорилось так шумно.
— Да-а, — мускулы самые средние, конечно, — протянул Яблонский, — но все-таки у вас было то преимущество, что Божок был перегружен сиволдаем… Так или иначе, счастливо отделались, счастливо, — с чем вас и поздравляю! — И Яблонский затем снова протянул ему руку и даже привстал при этом немного для пущей торжественности.
— Имейте в виду, что вы теперь на хорошей дороге, — это я даже и от нашего Безотчетова слышал и с ним совершенно согласен, — продолжал Яблонский столь же оживленно. — Как же, поймите: инженер, заведующий шахтой стал объектом покушения на убийство со стороны шахтера, что, разумеется, скоро будет разбираться в окружном суде, попадет, — это как дважды два верно, — в газеты, это — событие! Это создаст вам имя в самом скором времени, вы увидите!.. Это зна-ачительно подымет вас в глазах горнопромышленников! Вы блестящую карьеру себе этим сделаете, — помяните мое слово! И это, как хотите, надобно нам по-товарищески вспрыснуть, как говорится… У вас, кстати, штопор-то есть, чтобы бутылку откупорить?.. А если нет, то как же нам быть?
— Кажется, есть на кухне, — пробормотал неприятно пораженный словами Яблонского Матийцев и крикнул в сторону дверей: — Дарьюшка!
А Дарьюшка, должно быть, стояла за дверями, стремясь послушать, о чем говорить будет гость, потому что вошла со штопором.
— Вот, она свидетельница, — беря у нее штопор, весело говорил Яблонский, — что я к вам заходил
— Были, были, как же! Заходили проведать, — торопливо подтвердила Дарьюшка.
— Вот!.. Был, но мне сказал доктор, что вас лучше всего не беспокоить, что было и понятно… А штопор ни к черту, э-э! Разве это штопор? Это только идея штопора и то топорная!.. Все же попробуем.
И Яблонский, точно он, а не Матийцев был здесь хозяином, начал выкладывать из свертка на стол ветчину, нарезанную тонкими ломтиками и завернутую в глянцевитую белую бумагу, коробку шпротов, плюшки и, наконец, торжественно поставил на середину стола бутылку белого вина, сказав при этом:
— Шато-икем, а? Настоящее французское, — не думайте, что здешнего разлива!.. В Харькове покупал!
Яблонский хозяйничал в чужой квартире так естественно, как ни за что не мог бы сам Матийцев, не имевший к этому никаких способностей. Недостаток свой в этом отношении Матийцев знал, но никогда он не ощущал его так резко, как теперь. Отчасти поэтому он только пожимал плечами на то, что говорил о нем же Яблонский. Да и что можно было сказать человеку, который упорно говорит о тебе, блондине, что ты — жгучий брюнет? Это можно принять за шутку, но зачем же возмущаться явной шуткой и на нее возражать? По меньшей мере странно.
Однако Яблонский, налив вина в принесенные Дарьюшкой стаканы, начал вдруг говорить вещи еще более странные.
— Знаете ли, мне что подумалось? Вот вы, — это, конечно, бесспорно, — составите себе имя и мало того, что получите место го-раз-до более выгодное, чем здесь имеете, а еще и при новых выборах в Государственную думу можете пройти по курии, например, мелких землевладельцев… Впрочем, я не знаю ведь точно, может быть, и крупных, а?
— То есть как «крупных»? — удивился Матийцев и улыбнулся. — Вы, кажется, думаете, что я — помещик?.. Но я, помнится, говорил вам, что нигде и никакой собственности не имею.
— Да, мне тоже что-то подобное помнится, — чокаясь с ним, подхватил Яблонский, — так вот давайте выпьем за будущего хотя бы, например, мелкого пока землевладельца в недалеком будущем!
— То есть за вас? Охотно! — с той же улыбкой сказал Матийцев, но Яблонский поморщился.
— Экий вы какой недогадливый! За вас, а совсем не за меня!
— Каким это манером?
— А вот каким, — я сейчас объясню вам.
Тут Яблонский выпил весь свой стакан, как воду, и, поглядев на свет на его дно, начал не спеша:
— Под Житомиром, недалеко от города, есть у меня усадьба, остаток родительского имения, — небольшая, всего-навсего семь десятин земли, и при усадьбе дом и, конечно, сад, — сливы, вишни, еще что-то… Дом вполне приличный, двухэтажный, вы не думайте, что рухлядь, что вот-вот развалится, — нет! Службы при доме, конечно, крыто все черепицей… Так вот…
Матийцев слушал его с большим удивлением. Он уже начинал догадываться, куда клонится это описание усадьбы под Житомиром, но все же думал, что вдруг обернется все как-нибудь по-другому. Однако не обернулось.