Тоомас Нипернаади

Гайлит Аугуст

– А как е, - улыбается Кати, - скотина теперь будет на мне, я хочу сама о ней заботиться.

Когда девушка поела, Нипернаади убрал со стола, взял кусок хлеба, откусил и сказал:

– Ну, Кати, пошли? Теперь ты передохнула и не отстанешь от меня?

– Я и не уставала, - возразила девушка.
– Ты ходишь за мной, как за дитем малым, а ведь это я должна была собрать на стол, позаботиться о еде. Но мне все здесь такое чужое, я еще боюсь тут что-нибудь делать. Не знаю даже, привыкну ли?

– Да уж привыкнешь, - успокоил ее Нипернаади.
–

Так всегда бывает, когда приходишь в незнакомое место, я по себе знаю.

Завтра же, ну, послезавтра ты будешь управляться здесь, как завзятая хозяйка. Да и мне уже будет не до тебя. Сама знаешь — хлеба поспели, картошка ждет людей, со дня на день лен убирать придется. Сегодня еще с тобой поболтаю, а завтра — завтра ты меня увидишь только за обедом. Так уж на хуторе заведено: тут каждый трудится в поте лица, и хозяин, и батрак. А уж работы всем хватит.

Они вышли во двор. Для начала Нипернаади повел Кати в сад. Показал девушке старые яблони, их ветви прогнулись под тяжестью плодов до самой земли. Про каждое дерево рассказал, про каждый кустик, говорил о своей юности, о детских играх, с каждым деревом и кустом был у него связан какой-нибудь случай. Потом пошли в поле, посмотрели хлеба, границы хутора, Нипернаади и здесь все объяснял как по писаному. А когда вошли в лес, у Кати вдруг заблестели глаза, она всплеснула руками и вскрикнула:

– Стадо, стадо! Смотри, вот и твое стадо. И все коровки рыжие, ни одной черной, ни одной пестрой?

Остановилась и быстро, жадно стала пересчитывать, загибая маленькие пальчики:

– Одна, две,три — девять коров, четыре телочки и один бычок! А может, еще кто за кустом или за деревом?

Подбежала, поглядела за деревьями, за кустами, снова сосчитала, возбужденная, раскрасневшаяся.

– А как их зовут?
– спросила с детским любопытством.
– Как ты зовешь вот ту, крайнюю?

– Рыжуха!
– не раздумывая ответил Нипернаади.

– А ту, рядом с Рыжухой, вон ту, с большим белым выменем?

– Та — Толстуха.

– А дальше? Почему ты не говоришь мне имена других коров?
– спрашивала Кати.

– Дальше Рогуля, Муравушка, Любимая, Травка, и — Полдневное светило, - объяснил Нипернаади.

– Полдневное светило?
– удивилась Кати.
– Никогда не слыхала, чтобы так звали корову.

– Я тоже не слыхал, - согласился Нипернаади.
– Кличка, пожалуй, и впрямь не совсем обычная.

– Откуда ты ее взял?
– допытывалась Кати.

– Это не я, ее пастух так назвал. Не этот, а другой, который был раньше.

– А свиньи, значит, в одном стаде с коровами? У них нет кличек?

– Нет, свиньи кличек не заслужили.

– Бедненькие, даже клички не заслужили. Если останусь на хуторе, я их тоже назову как-нибудь.

Она присела на камень и глаз не могла оторвать от коров. Следила за каждым их движением, радовалась, блаженствовала. Глаза сияли, как у счастливого ребенка.

– Знаешь, Тоомас, - неожиданно заговорила

она, - если не выйдет из меня хозяйки, стану пастухом. Но в этот лес я скотину не погоню — здесь им есть нечего. Один мох да желтые палые листья. Ты скажи об этом пастуху. И еще я думаю так: человек, у которого столько скота и земли, должен быть счастлив. Ты счастлив, Тоомас?

Нипернаади сел рядом с Кати. На худощавом лице проступили глубокие морщины, густые брови насупились. В это мгновение солнце выплыло в просвет между облаками, ослепительно засияли желтые нивы и желтые леса. Подхваченные порывом ветра, взмыли с шуршанием листья, закружились, понеслись, а потом опять опустились, словно решили вздремнуть.

– И у меня есть свои беды и невзгоды!
– вздохнул Нипернаади.
– Ну да зачем тебе знать о них? Ты маленькая, хрупкая — к чему рассказывать тебе такие вещи? Посмотри-ка лучше на лес — как выделяются ели на желтом фоне!

– Нет, нет, - возразила Кати, - ты должен мне рассказать! Мне все время кажется — что-то ты от меня утаиваешь.

Нипернаади вскочил, нахмурился и сердито сказал:

– Бездельник этакий! Старый пень, шут шестидесяти лет! Я ему этого не спущу!

– О ком ты, Тоомас?
– с тревогой спросила Кати.
– И что он наделал?

– О ком?
– сердито повторил Нипернаади.
– Да о своем милом дядюшке, Яаке Лыоке. От что удумал? Свел на ярмарку моего быка, моего самого распрекрасного быка. Я все мечтал — вот покажу его Кати, она такого сроду не видала! Ничего не подозревая, возвращаюсь домой — и что я вижу?! Дядюшка свел быка на ярмарку! Ну как тут не злиться? И вообще — беда с ним, с этим дядюшкой. Верзила, каких свет не видывал: ножищи что два дума вековых, носище с человеческую голову. На, наградил господь родственничком! Прежде, когда еще мой отец жив был, казался вполне разумным человеком, жил у нас в бане, работал на хуторе от зари до зари. Потом я сжалился над стариком, думаю — сколько ж ему жить в дыму да в чаду? Дядюшка, говорю, перебирайся в дом, чего тебе там мучиться. И сына своего бери, и ему негоже в курной избе жить. А теперь...

– А теперь?..
– повторила Кати, глядя на Нипернаади испуганными глазами.

– Теперь он живет на хуторе и много о себе думает!
– закончил Нипернаади.

– Тоже мне беда, - улыбнулась Кати.

– То есть как?
– удивился Нипернаади.
– Это ли не беда — сначала сын его женился, теперь старик по всему уезду с разговорами о свадьбе болтается? Отводят мой скот на ярмарку, делают деньги, пьют, горланят дни и ночи напролет. Почему я должен терпеть все это? Мне-то куда податься, когда чужих людей полон дом? Куда дену свою Кати? Были бы они хоть воспитанными людьми, так эти же о приличиях и слыхом не слыхивали. Такая пошла прислуга — хвастают, куражатся, распоряжаются, живут прямо как у себя дома. Дядя, тот уже хозяином себя величает, только и знает: «Мой хутор да мой хутор!» Я ему покажу, где его хутор!