Тоомас Нипернаади

Гайлит Аугуст

Вот так, ворча себе под нос, батрак преспокойно уснул, оставив ключи от хлева Кати.

К ночи Нипернаади отвел Кати спать в сенник, чуть поодаль от дома.

– Здесь тебе будет спокойнее, - объяснил он девушке.
– А ну как ночью возвратятся родственники с ярмарки, шуму-гаму не оберешься, уж мне ли их не знать. Как начнут кричать, тут уж не поспишь. Вот тебе подушки, одеяла и простыни, а я пойду спать на сеновал. Спокойной ночи, милая!

Кати с грустью смотрела ему вслед.

Смотрела в темноту, пока слезы не выступили на глазах.

– Жених!
– всхлипнула она.
– Жених, обещает скоро свадьбу справить, а сам чурается меня ровно чумы. Бежит, рядом не приляжет. Не поцелует, уходит, как чужой. Обманывает он меня, точно обманывает, не мила я ему. Поди жалеет, что привел!

Наутро Тоомас Нипернаади проснулся от страшного крика и шума. Со двора неслись ругань, угрозы, бахвальство,

словно его заполонили буяны.

Одним прыжком Нипернаади оказался внизу и стал смотреть. Прибывшие с ярмарки хозяева стояли посреди двора и собачились. Отец орал на сына, тот — на отца, а Лийз кричала на обоих, повисая на рукаве то у одного, то у другого. И все страшно злились на что-то, отпивали водки и бранились.

Два великана, отец и сын, пытались что-то втолковать один другому, а Лийз тем временем кружила вокруг них, как муравей, встревала, дергая того, другого, кричала, хотя на нее никто не обращал ни малейшего внимания. Телега изрядно пострадала, вместо двух задних колес торчали жерди, боковины и поперечины превращены в щепки, казалось, усталая лошадь впряжена в одноколку.

Из-за разбитой телеги пялился бык, мрачный, злобный, готовый в любой момент поддеть на рога задок телеги.

– Моормаа, Моормаа! Куда подевался этот трусливый заяц?
– разорялся хозяин.

Но батрак уже выбежал им навстречу и встал перед пьяным хозяином.

– Назад быка привели?
– ворчливо сказал он.
– Что, покупателя не нашлось, или цены не дали?

– Ох, черт бы побрал, в такой переплет попали!
– горя негодованием, ответил хозяин, размахивая плетью и с яростью глядя на быка.
– Ну и скотина, ну и сучий потрох! И покупателя не было, и цену тоже не дали. Еще перед Хярмасте мясник на дороге повстречался и сразу к нам. Осмотрел его, рукояткой в ребра потыкал и говорит: «Сколько хочешь за него?» Я ему: «Много не возьму, но за триста пятьдесят республиканских крон отдам». А тот мясник, значит, и говорит: «Бери триста и будь доволен!» А я говорю: «Триста пятьдесят». А он опять: «Ну ладно, триста двадцать пять». А я гну свое: «Нет, моя цена — триста пятьдесят, и я от нее не отступлюсь!» Тогда мясник опять рукояткой потыкал, хвост задрал, пах пощупал. И говорит, скотина, так: «Не буду я попусту торговаться, бери свои триста пятьдесят!» А как тот мясник это сказал и стал деньги отсчитывать, я про себя, значит, соображаю — видать, цены нынче на ярмарке высокие, не отдам я быка за такие деньги. Протягивает мне мясник деньги, а я говорю: «Может, дашь теперь четыреста, а то на меньшее я не согласен». Тот аж подпрыгнул, как муха с лошадиного хвоста, и заорал: «Ты же сам хотел триста пятьдесят?!» А я в ответ: « Может, дашь теперь четыреста, на меньшее я не согласен». Тут мясник этот обозлился, как он понес меня и быка моего, весь мой род проклял. И сказал, ты, мол, паразит, увидишь, за твоего быка на ярмарке и пяти центов не дадут. А я ему отвечаю: «Застегни как следует свою пасть, а я за своего быка сколько сказал, столько и получу!» И верно, как приехали в Хярмасте, так и увидели — скота там, как песка, не считано. И коровы, и быки, и бычки, и телки, такое столпотворение, что мы со своим быком совсем потерялись. Торчим посреди ярмарки, кругом народ колготится, а мы пьем и дожидаемся. Да только ни одного стоящего покупателя так и не было. Один посмотрит, другой, то один походя тыкнет, то другой за хвост ухватит, а чтоб купить — так нет.

И тот мясник подошел, что на дороге встретился, смеется, издевается: «Ну, хозяин, что ж ты быка не продаешь?» Я говорю: «Товар, он и есть товар, давай теперь триста пятьдесят, и скотина твоя». А мясник отвечает: «Теперь я и за двести не возьму». Сказал и пошел себе. Так было, Яан?

– Так оно и было, - подтверждает сын.
– Точно так, ни убавить, ни прибавить.

– Вот мы и стояли на ярмарке, - продолжает хозяин, - стояли, до самых сумерек выпивали и стояли. Стыд глаза застилает, уже сердца от долгого стояния на месте прихватывает, и прокляли мы тогда своего быка и самих себя, и Яан сказал: «Нельзя нам себя выставлять на такой позор и бесчестье, надо сыскать быку покупателя, хоть за пять центов, а отдадим. Домой эту тварь не поведем, за него триста пятьдесят крон предлагали, а мы сглупили, пожадничали. Не поведем мы его домой, над нами все кому не лень смеяться будут!» А я отвечаю: «Лийз, ты побудь с этим быком, а мы с Яаном пойдем покупателя приглядим». И мы, как две борзые, заметались по затихающей ярмарке и предлагали своего быка любой сволочи. А потом увидали того мясника, что на дороге встретился, я, значит, и говорю: «Друг, не сердись, давай двести республиканских крон и забирай скотину!» А мясник мимо рысью и кричит: «Теперь я за него и ста крон не дам!» Какая тут меня злость разобрала, а Яан от ярости аж посинел. Так это было, Яан?

– Так и было, - отвечает Яан.
– Точно так — аж посинел.

– И тогда, - продолжал хозяин Яак Лыоке, -

тогда побежал я за мясником и кричу: «Не продам я тебе своего быка, хоть тыщу крон выложи! Лучше скупай у поселенцев кошек да собак, они на твои колбасы и карбонаты в самый раз будут, а моего красавца тебе не купить!» Мясник впереди бежит, а мы с Яаном сзади нажимаем. Я кричу: «Послушай, ты колбасник, торговец собачьим салом, и не вздумай ко мне соваться, я тебе, оборванцу, свою скотину не продам. Тебе нужды дохлые кошки да бешеные собаки, а у меня такой товар не водится!» тут мясник остановился и говорит: «Пяти центов не дам за твоего быка!» А я отвечаю: «Бери пять центов и не приставай больше!» - «Это я к тебе пристаю?» - говорит мясник. А я ему прямо в рожу: «Сколько тебе, черт бы драл, объяснять — я тебе своего быка не продам! Иди к поселенцам, там тебе будут кошки с собаками, и новорожденные, еще дымящиеся телята в придачу!» Плюнул тот мясник и хотел было дальше бежать, но Яан подставил ему ногу, он и плюхнулся мордой прямо в грязь. А я подошел к нему и так сказал: «Вот, это тебе за то, что пристаешь к мирным людям». Так это было, Яан? Ты ведь все это видел?

– Точно так, - отвечает Яан.
– Точно так — мордой прямо в грязь.

– А тем временем день сменился вечером, - продолжает хозяин, - Яан и говорит: «Отец, что думаешь теперь делать?» А я говорю: «Теперь выпьем и обсудим наши дела». Потом пошли мы к своему быку, влезли на край телеги и горько призадумались, а народа уже не было, разбежались все, как муравьи. Тут Лийз говорит: «Поехали домой». А Яан в ответ: «С быком домой не поеду». Спорим мы так, водочку пьем, ругаемся и опять пьем. А потом Яан говорит: «Схожу-ка я на станцию, куда купленных быков и коров погнали, поищу того мясника». Я спрашиваю: «Что ты собираешься с ним сделать?» - «Пощекочу его меленько под сердцем», - отвечает Яан. А Лийз в слезы: «Вот-вот, начинается!» И пока мы так перекоряемся, Лийз как стегнет лошадь, и мы двинулись домой. Так это было, Яан?

– Так и было, - отвечает Яан.
– Точно так — двинулись домой.

– И теперь вы здесь с быком и разбитой телегой, - заканчивает батрак.

– Не-не, не так все просто, - возражает хозяин.
– Не так просто было с этим исчадием ада добраться до дома — черт бы меня побрал! На ярмарку он топал споро, а вот обратно- ну ни в какую. Копытами уперся, ревет, рогами телегу крушит. А уж как автомобиль навстречу случился, совсем конец света. Тут они оба взыграли- лошадь спереди, бык сзади, а телега между ними, будто бумажная. Мы, значит, все трое сиганули с телеги, забежали за дерево и кричим: «Будь что будет, а себя угробить не дадим!» И когда автомобиль с огненными глазами промчался мимо, лошадь с быком рванули так, что мы втроем еще долго чесали за ними. И не скоро их настигли, подправили телегу, обуздали быка. От задних колес одни обломки остались, так на дороге и валяются.

– И вот вы здесь со своим быком и телегой!
– с укоризной повторяет батрак.

– Да, вот мы здесь, - продолжает хозяин.
– Мы здесь и никак не доругаемся: Яан все еще рвется на станцию за мясником, Лийз ноет, быка, мол в хлев загоните, я же хочу еще поучить это сатанинское отродье. Хочу поучить, его, паршивца, чтобы знал, как на ярмарку ездить, его окоротаю, будет у меня как шелковый. Зараза такая, один стыд и позор через него. Все, кто на за нами ехал или навстречу, все склабились нам в лицо. Что, дескать, хозяин так и не отделался от своего быка? И смеялись над нашей разбитой телегой, над жердями вместо колес. Ну, я еще покажу, как я от быка отделываюсь, он у меня будет тише воды ниже травы, я его до тех пор не оставлю, пока на колени передо мной не упадет, пока не захнычет, как малое дитя. Сто крон и тех за него не дали, сотню жалких крон!

– Это мясник во всем виноват!
– заорал Яан.
– Поймать бы этого паразита, и можно быка оставить в живых!

– И бык и мясник — оба виноваты!
– взревел отец.
– Ты иди за мясником, а я поучу эту скотину.

Тут Лийз ухватила Яана за рукав и завопила:

– Никуда ты не поедешь! И мясника на станции давно уж нет, он давно со своим стадом в город поехал.

– Моормаа, заячий хвост!
– крикнул хозяин, - уведи лошадь с глаз долой, закрой ворота, я хочу с быком силой помериться. Ах ты, дьявольское отродье, за него и ста крон не дали, а он телегу — в щепки, кадка с маслом летит в канаву, а от бочонка с салакой и запаха не осталось! Моормаа, заячий хвост, я тебе говорил, как он бочонок соленой салаки разнес, всю дорогу несчастными рыбешками устелил? А мне что — выбирать их из грязи да из песка? Невестка, та, правда, хотела спасти хоть что-то, плачет, собирает изгвазданную салаку в подол, а я говорю: «Брось эту падаль!» Она хнычет, а я говорю: «Брось эту падаль! Не желаю я, чтобы в Хансуоя ели салаку, из дорожной грязи подобранную! Этот висельник мне телегу расквасил, пусть он и салаку жрет. Ничего, он у меня почувствует на собственной шкуре, что значит буйствовать». Ох и проучу я его сейчас, ну, держись, скотина проклятая!