Трагедия господина Морна

Набоков Владимир Владимирович

Судьба, судьба, судьба решила так!.. Послушайтесь судьбы! Так и выходит! Прошу вас — я прошу вас — помиритесь! Все хорошо!..

ДАНДИЛИО:

(нюхает <табак>)

…И я плачу за ужин.

ТРЕМЕНС:

Знаток картин волнуется… Довольно с судьбой шутить: давай сюда платок!

ДАНДИЛИО:

Как так — давай? Он нужен мне — чихаю, он в табаке, он сыроват; к тому же простужен

я.

ТРЕМЕНС:

Э, проще мы устроим! Вот — с картами…

ГАНУС:

(бормочет)

Я не могу…

ТРЕМЕНС:

Скорей, какая масть?

МОРН:

Ну что же, я люблю цвет алый — жизнь, и розы, и рассветы..

ТРЕМЕНС:

Показываю! Ганус, стой! вот глупый — бух в обморок!..

ДАНДИЛИО:

Держите, ух, тяжелый! Держите, Тременс, — кости у меня стеклянные. А, вот — очнулся.

ГАНУС:

Боже, прости меня…

ДАНДИЛИО:

Пойдем, пойдем… приляжем…

(Уводит его в спальню.)

МОРН:

Он рокового повторенья счастья не вынес. Так. Восьмерка треф. Отлично.

(К Эдмину.)

Бледнеешь, друг? Зачем? Чтоб выделять отчетливее черный силуэт моей судьбы? Отчаянье подчас — тончайший живописец… Я готов. Где пистолет?

ТРЕМЕНС:

Пожалуйста, не здесь. Я не люблю, чтоб в доме у меня сорили.

МОРН:

Да, вы правы. Спите крепко, почтенный Тременс. Дом мой выше. Выстрел звучнее в нем расплещется, и завтра заря взойдет без моего участья {18} . Пойдем, Эдмин. Я буду ночевать у Цезаря.

Морн и Эдмин, первый поддерживая второго, уходят.

18

Морн <…> заря взойдет без моего участья. — На выбор «говорящего» имени для героя «Трагедии», возможно, повлияла персонификация утра в «Гамлете» У. Шекспира (акт I, сц. 1), ср.: «But, look, the morn, in russet mantle clad, / Walks o'er the dew of yon high eastern hill…» («Но вот и Утро, в мантии багряной, / Ступает по росе восточных гор»; пер. М.Лозинского). Ср. название «предутренней стражи» на вымышленном Набоковым языке некой северной державы в неоконченном романе «Solus Rex» (1940): «morndammer wagh» (Н5. С. 85). He исключено также, что, создавая образ Морна-короля, Набоков исходил из отождествлений Короля и зари в драме А. Блока «Король на площади» (1918), в третьем действии которой Дочь Зодчего говорит: «Король! Я не хочу убивать тебя. Если ты угаснешь, угаснет и вот та узкая полоса зари» (А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1961. Т. 4. С. 57).

ТРЕМЕНС:

(один)

Спасибо… Мой озноб текучею сменился теплотою… Как хороши — предсмертная усмешка и

отсвет гибели в глазах! Бодрится, играет он… До самого актера мне дела нет, но — странно — вот опять сдается мне, что слышу голос этот не в первый раз: так — вспомнится напев, а слов к нему не вспомнишь; может статься их вовсе нет; одно движенье мысли — и сам напев растаял… Я доволен сегодняшним разнообразным действом, личинами неведомого. Так! Доволен я — и ощущаю в жилах живую томность, оттепель, капели… Так! Вылезай, бубновая пятерка, из рукава! Не знаю, как случилось, но, жалости мгновенной повинуясь, я подменил ту карту, что схватил — малиновые ромбы — той, другой, что показал. Раз-два! Восьмерка треф! — пожалуйте! — и выглянула смерть из траурного клевера на Морна! Пока глупцы о розах говорят — мазком ладони, перелетом пальцев так быстрая свершается судьба. Но никогда мой Ганус не узнает, что я схитрил, что выпала ему, счастливцу, смерть… Из спальни возвращается Дандилио.

ДАНДИЛИО:

Ушли? А вот проститься со мной забыли… Эта табакерка — старинная… Три века табаку не нюхали: теперь опять он в моде. Желаете?

ТРЕМЕНС:

Что с Ганусом? Припадок?

ДАНДИЛИО:

Так, пустяки. Приник к постели, что-то бормочет и выбрасывает руки, как будто ловит за края одежд невидимых прохожих.

ТРЕМЕНС:

Пусть, — полезно. Научится.

ДАНДИЛИО:

Да, всякое зерно годится в житницу души, вы правы…

ТРЕМЕНС:

Я разумел иначе… А, шаги моей влюбленной Эллы! Знаю, знаю, куда она ходила…

Входит Элла.

ЭЛЛА:

Дандилио!

ДАНДИЛИО:

Что, милая, что, легкая моя?..

ЭЛЛА:

Остались щепки… щепки!.. Он… Клиян… О, Господи… Не трогайте! Оставьте… Я — липкая… Я вся холодной болью пропитана. Ложь! Ложь! Не может быть, чтоб это вот звалось блаженством. Смерть, а не блаженство! Гробовою крышкой задели душу… прищемили… больно…

ТРЕМЕНС:

То — кровь моя. Пускай она поплачет.

ДАНДИЛИО:

Ну вот… Ну вот… Дай отодвину локон… Жемчужины и розы на щеках, блеск, волосы, росистые от снегу… Ты — глупая. Все хорошо. Играя, ребенок поцарапался — и плачет. Жизнь обежит, шумя летучим платьем, все комнаты, как молодая мать, падет перед ребенком на колени, царапинку со смехом поцелует…

Занавес

АКТ III