Трагедия господина Морна

Набоков Владимир Владимирович

Сцена I

Громадный кабинет. В высоких окнах — ночь звездная, но сцена в темноте. И осторожно входят две фигуры.

МОРН:

Итак — конец. Я буду ночевать у Цезаря!.. Итак — конец, мой милый… В последний раз, как два цареубийцы, мы за полночь по тайным переходам прокрались в мой дворец… Зажги свечу. Воск потечет — ты вставь ее прямее. Еще одну… Так. Вместо лампы трезвой! Теперь послушай. Я возможность смерти предусмотрел. Вот тут, в столе, в дубовых и малахитовых глубинах спят мои бумаги — договоры, планы, черновики законов… и сухие цветы… Ключи передаю тебе. Передаю и это завещанье, где сказано, что в приступе видений слепительных и сладких я решил склониться в смерть. Пускай мою корону, — как мяч тугой, откинутый пинком, — поймает и сожмет в охапку юный племянник мой, пускай седые совы — сенаторы, что пестуют его — моей страной повластвуют бесшумно, покамест на престоле — только мальчик, болтающий

ногами… А народ не должен знать. Пускай моя карета, блистая синим лаком и гербом, по площади и через мост, как прежде, проносится. Я призраком пребуду. А подрастет наследник мой — хочу, чтоб он открыл, как умер я: он сказку начнет со сказки. Мантия моя, расшитая пожарами, быть может, ему придется впору… Ты, Эдмин, советник мой, наперсник мой тишайший, ты светлою своею тишиной смягчай углы, прохладой окружай движенья власти… Понял?

ЭДМИН:

Все исполню…

МОРН:

Еще одно: сегодня в час раздумья ребяческий, но нужный мне указ составил я — что всяк, кому удастся бежать из ссылки, будет за отвагу помилован…

ЭДМИН:

Исполню все. И если б ты намекнул одним движеньем век, чтоб я тебе в неведомую вечность сопутствовал…

МОРН:

…Зажги и эти свечи. Пусть зеркала виденьями, ветрами наполнятся… Сейчас вернусь. Иду я в ту горницу, где вот четыре года горит и дышит в бархатном гнезде моя корона огненная; пусть она сожмет брильянтового болью мне голову, чтоб с головы скатиться, когда я навзничь…

ЭДМИН:

…Государь мой, друг бесценный мой!..

МОРН:

…Не выстрел, нет, не выстрел! Взрыв музыки! как бы на миг открылась дверь в небеса… А тут — какие струны звук удлинят! Какую сказку людям дарую!.. Знаешь, в темноте коленом об кресло я ударился. Болит.

Уходит.

ЭДМИН:

(один)

О, я подобен воску!.. Не забудет мне летопись вот этого бессилья… Виновен я… Зачем не порываюсь его спасти?.. Встань, встань, душа моя! Нет, вязкая дремота… Я бы мог мольбами, убежденьями, — я знаю, такие есть, — остановить… И что же? Как человек во снах не может двинуть рукою, — я не в силах и продумать то, что сейчас случится… Вот оно — возмездие!.. Когда, однажды, в детстве, мне запретили к пчельнику пойти, я в помыслах на миг себе представил смерть матери и то, как без надзора ем светлый мед, — а мать свою любил я до слез, до сердцебьенья… Вот оно — возмездие. Теперь я к сладким сотам опять прилип. Одно теперь я вижу, одно горит мне в сумраке: поутру весть об измене принесу! Как некий преступник, отуманенный вином, войду, скажу, — Мидия будет плакать… И слов своих не слыша, и дрожа, и лаской утешенья лицемерной к ней прикасаясь незаметно, буду ей лгать, дабы занять чужое место. Да, лгать, рассказывать — о чем? — о мнимой неверности того, перед которым мы с нею — пыль! Когда б он жить остался, я до конца молчал бы… Но теперь мой бог уйдет… Один останусь, слабый и жадный… Лучше смерть! О если бы он приказал мне умереть!.. Гори, безвольный воск… Дышите, зеркала, пыланьем погребальным…

(Зажигает свечи. Их много.)

МОРН:

(входя обратно)

Вот корона. Моя корона. Капли водопадов на остриях… Эдмин, пора мне. Завтра ты созовешь сенат… объявишь… тайно… Прощай же… мне пора… Перед глазами столбы огня проносятся… Да, слушай — последнее… пойдешь к Мидии, скажешь, что Морн — король… нет, не король, не так. Ты скажешь: умер Морн… постой… нет… скажешь уехал… нет, не знаю я! Ты лучше сам что-нибудь придумай, — но не надо про короля… И очень тихо скажешь, и очень мягко, как умеешь… Что же ты плачешь так? Не надо… Встань с колен, встань… у тебя лопатки ходят, словно у женщины… Не надо плакать, милый… Поди… в другую комнату: когда услышишь выстрел — возвращайся… Полно, я умираю весело… прощай… поди… постой! Ты помнишь, как однажды мы из дворца во мраке пробирались, и часовой пальнул в меня, и ворот мне прострелил?.. Как мы тогда смеялись… Эдмин? Ушел… Один я, а кругом пылающие свечи, зеркала и ночь морозная… Светло и страшно… Я с совестью наедине. Итак, вот пистолет… старинный… шесть зарядов… мне одного достаточно… Эй, кто там над крышами? Ты, Боже? Так прости мне, что люди не простят! Как лучше — стоя иль сидя?.. Лучше — сидя. Живо. Только не думать!.. Хлоп — входи, обойма! Дуло — в грудь. Под ребро. Вот сердце. Так. Теперь предохранитель… Грудь в пупырках. Дуло прохладно, словно лаковая трубка, приставленная доктором: сопит он, слушает… и лысина, и трубка в лад с грудью поднимаются… Нет, стой! Так люди не

стреляются… Ведь нужно осмыслить… Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Шесть шагов от кресла до окна. Снег светится. Как вызвездило! Боже, дай силы мне, дай силы мне, прошу — дай силы мне… Вон спит моя столица, вся в инее, вся в синей поволоке. О, милая!.. Прощай, прости меня… Я царствовал четыре года… создал век счастия, век полнозвучья… Боже, дай силы мне… Играючи, легко я царствовал; являлся в черной маске в звенящий зал к сановникам моим, холодным, дряхлым… властно оживлял их — и снова уходил, смеясь… смеясь… А иногда, в заплатанных одеждах, сидел я в кабаке и крякал вместе с румяными хмельными кучерами: пес под столом хвостом стучал, и девка меня тащила за рукав, хоть нищим я с виду был… Прошло четыре года, и вот теперь, в мой лучезарный полдень, я должен кинуть царство, должен прыгнуть с престола в смерть — о, Господи, — за то, что женщину пустую целовал и глупого ударил супостата! Ведь я бы мог его… О, совесть, совесть — холодный ангел за спиною мысли: мысль обернется — никого; но сзади он встал опять… Довольно! Должен, должен я умереть! О, если б можно было не так, не так, а на виду у мира, в горячем урагане боевом, под гром копыт, на потном скакуне, — чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем и проскакать с разлету через небо на райский двор, где слышен плеск воды, и серафим скребет коня Святого Георгия! Да, смерть тогда — восторг!.. А тут — один я… только пламя свеч — тысячеокий соглядатай — смотрит из подозрительных зеркал… Но должен я умереть! Нет подвига — есть вечность и человек… К чему корона эта? Впилась в виски, проклятая! Долой! Так… так… катись по темному ковру, как колесо огня… Теперь — скорее! Не думать! Разом — в ледяную воду! Одно движенье: вогнутый курок нажать… одно движенье… сколько раз я нажимал дверные ручки, кнопки звонков… А вот теперь… а вот теперь… я не умею! Палец на курке слабей червя… Что царство мне? Что доблесть? Жить, только жить… О, Господи… Эдмин!

(Подходит к двери; как дитя, зовет.)

Эдмин!.. Тот входит. Морн стоит к нему спиною. Я не могу…

(Пауза.)

Что ж ты стоишь, что смотришь на меня! Иль, может быть, ты думаешь, что я… Послушай, вот я объясню… Эдмин… ты понимаешь… люблю ее… люблю Мидию! Душу и царство я готов отдать, чтоб только не расставаться с нею!.. Друг мой, слушай, ты не вини меня… ты не вини…

ЭДМИН:

Мой государь, я счастлив… Ты — герой… Я не достоин даже…

МОРН:

Правда? Правда?.. Ну, вот… я рад… Любовь земная выше, сильнее доблести небесной… Впрочем, не любишь ты, Эдмин… понять не можешь, что человек способен сжечь миры за женщину… Так значит — решено. Бегу отсюда… нет пути иного. Ведь правда же — беспечностью я правил. Беспечность — власть. Она ушла. О, как же мне царствовать, когда лукавый сам на бедной голове моей корону расплавил?.. Скроюсь… Понимаешь, я скроюсь, буду тихо доживать свой странный век, под тайные напевы воспоминаний царственных. Мидия со мною будет… Что же ты молчишь? Ведь я же прав? Мидия без меня умрет. Ты знаешь.

ЭДМИН:

Государь мой, я одно прошу: мучительная просьба, преступная пред родиной… пускай! Прошу тебя: возьми меня с собою…

МОРН:

О, как меня ты любишь, как ты любишь, мой милый!.. Я не властен отказать тебе… Я сам преступник… Слушай, помнишь, как я вступил на царство, — вышел в маске и в мантии на золотой балкон, — был ветер, пахло почему-то морем, и мантия сползала все, и сзади ты поправлял… Но что же я… Скорей, часы бегут… тут это завещанье… Как изменить?.. Что делать нам? Как быть-то? Я там пишу, что… Жги! Жги! Благо свечи горят. Скорей! А я пока иначе составлю… Как? Ум опустел. Пером вожу, как по воде… Эдмин, не знаю. Ты посоветуй — надо нам спешить, к рассвету кончить… Что с тобой?

ЭДМИН:

Шаги… Сюда идут… По галерее…

МОРН:

Живо! Туши огни! В окно придется! Ах, поторопись! Я не могу ни с кем встречаться… Будь что будет… Что же взять-то? да, пистолет… туши, туши… бумаги, алмазы… так. Отпахивай! Скорее… Плащ зацепился — стой! Готово! Прыгай!..

На сцене темнота. Старик в ливрее, сутулясь, входит со свечой в руке.

СТАРИК:

Никак возились тут… Горелым пахнет. Стол не на месте… Эвона — корону куды забросили. Тьфу… тьфу… Блести… потру… Опять же и окошко настежь. Не дело… Дай послушаю у двери. (Сонно пересекает сцену и слушает.) Спит сорванец… спит государь. Ведь пятый часок, поди… Ох, Господи Исусе! Вот так и ломит, так и ломит. Повар совался с мазью, — говорит, попробуй, помажь… Толкуй там… Очень нужно… Старость не рожа на заборе… не замажешь…