Трагедия капитана Лигова
Шрифт:
Клементьев встретился взглядом с женой. Она сидела растерянная, испуганная, прижав руки к груди. Кровь отхлынула от лица, оно стало совершенно белым, прозрачным.
— Хорошо, — сказал капитан Ходову. — Скажи, что я сейчас выйду. Тамара, ради бога, не волнуйся. — Нет, нет, подождите! — остановила молодая женщина Ходова и попросила мужа: — Я хочу, чтобы разговор был при мне. Так будет лучше!
— Но ты же… я беспокоюсь о тебе. — Клементьев встал из-за стола, подошел к жене, нежно обнял ее, чувствуя, что сам волнуется.
— Я прошу исполнить мою просьбу. — Она почти с мольбой подняла на мужа глаза, и он
…Владислав Станиславович после ужина с наслаждением покуривал сигару в своем кабинете. Было тихо, тепло, успокаивающе отсчитывали время часы. Из-под абажура лампы лился мягкий, ровный свет. У Ясинского было хорошее настроение. Не сегодня-завтра должен вернуться из рейса Федор Тернов. И, наверное, как всегда, трюм шхуны «Аргус» будет полон песцовых, котиковых шкурок и другой пушнины. Федор Тернов — незаменимый приказчик. Пушнину, что он выменивал у инородцев, и лес, который вырубал за гроши, Ясинский сбывал Дайльтону и другим коммерсантам с прибылью в несколько тысяч процентов. Его небольшие суденышки, нагруженные спиртом, солью, охотничьими припасами, шныряли от берегов Кореи до мыса Дежнева.
Оплывшее лицо коммерсанта было самодовольным. «Как правильно я поступил, что послушался совета Мораева, — думал Ясинский. — Эта окраина — буквально Эльдорадо, как говорят американцы».
Вдруг сквозь спокойные думы коммерсант почувствовал тревогу. Джиллард! Вот причина беспокойства. Ясинский вздохнул и взял с низенького столика, что стоял рядом с диваном, бланк каблограммы и уже в пятый раз пробежал его глазами: Джиллард должен скоро быть во Владивостоке, просит ждать его, никуда не уезжать. Что ему надо? Или, быть может, опять придется иметь дело с японцами? Эти островитяне того и гляди скоро обгонят всех европейцев. Торговлю завели большую, суда под белым флагом с красным кругом в центре встречаются в самых неожиданных местах. Много появилось японцев и во Владивостоке, открыли мелочную торговлю, модные фотографии, парикмахерские. Но с японцами вести дела Ясинский хотел сам. Мысль опять вернулась к Джилларду. Что же все-таки заставило его ехать сюда? Ясинский напряженно думал, перебирал в уме всевозможные причины. Мелькнула какая-то смутная догадка, но ухватиться за нее помешал крик, страшный, истерический.
Владислав Станиславович не успел подняться с дивана, как распахнулась дверь и в кабинет вбежала жена в распахнутом ночном халате, с папильотками в волосах. Низенькая, до странности похожая на мужа полнотой, с расплывшимся лицом, по которому бежали слезы, она протягивала мужу листок бумаги, хотела что-то сказать, но только бессвязные слова срывались с ее искривленных плачем губ.
— Смотри… ушла… Ох, матка боска!
— Что случилось, моя душенька? — еще ничего не понимая, усаживая ее на диван, спросил Ясинский. Та, забыв о своем французском прононсе, всхлипывала:
— Тамарочка, моя доченька… ушла…
Ясинский взял из ее рук листок и прочел: «Я навсегда ухожу от вас. Я люблю Георгия Георгиевича Клементьева и буду его женой. Вы искали мне достойную партию — богача, знатного человека. Со мной вы мало считались. Теперь прощайте!»
Владислав Станиславович, ошеломленный, не знал, что делать.
— Как же так? — начал он. — Как она смела, как решилась? Это же позор!
— Это ты виноват, ты! — Лицо
Она задохнулась и упала на диван. Ясинскому стоило больших усилий успокоить ее. Весь дом был на ногах. Владислав Станиславович разносил прислугу. Все ходили испуганные, и только старый швейцар посмеивался про себя. Он-то все знал.
Ясинский не побежал за дочерью ночью, как требовала жена: не хотел показаться перед Клементьевым смешным, жалким, униженным. До самого рассвета обдумывал он свой визит к капитану. И вот сейчас, тщательно одетый, стараясь держаться спокойно и уверенно, с видом оскорбленного достоинства входил в каюту Клементьева. Сухо поздоровавшись, он оглянулся, куда бы положить котелок.
У Тамары при виде отца сжалось сердце, она опустила глаза, крепче сплела пальцы рук, лежавших на коленях, и приказала себе: «Спокойно, спокойно. Возврата нет».
Клементьев, настороженно следя за коммерсантом, сдержанно спросил:
— Чем могу служить, господин Ясинский?
— Вы поступили, как самый низкий обманщик, милостивый государь, — взорвался Владислав Станиславович, больше злой на себя, чем на капитана. За те несколько минут, что он находился на судне, коммерсант окончательно убедился, что допустил большой промах, когда отказывал Клементьеву в руке дочери.
— Я не понимаю… — начал капитан, но Ясинский прервал его:
— Да, да, низкий обманщик! Вы соблазнили мою дочь! Так не поступают благородные люди.
— Ты говоришь неправду, папа! — звонко проговорила Тамара и вскочила на ноги. Георгию Георгиевичу показалось, что жена сейчас разрыдается, лицо ее горело, глаза наполнились слезами, но молодая женщина нашла в себе силы и поборола волнение: — Я сама пришла к Георгию. Он и не знал.
— Тем хуже для него, — повысил голос Ясинский. — Он воспользовался твоим необдуманным поступком, и я…
— Я просила его, чтобы он взял меня в жены, и я стала его женой!
— Что ты говоришь, опомнись! — в ужасе отшатнулся Ясинский. Он побагровел от гнева. Дрожащей рукой беря с кресла котелок, Ясинский закричал: — Сейчас же иди со мной из этого плавающего вертепа. Здесь не место честной девушке!
— Я навсегда стала женой Георгия Георгиевича и никогда не вернусь к вам. — Голос Тамары звенел, как натянутая струна, которая вот-вот оборвется.
— Тебя зовет мать! Она умрет с горя от позора, которым ты покрыла наши головы, наш дом!
— Нет, я не вернусь, — устало, но твердо повторила Тамара. — Прощай, папа!
Из глаз ее побежали слезы. Она отвернулась.
— Что же скажете вы? — выкрикнул в лицо капитану коммерсант.
— Я люблю Тамару Владиславовну и сделаю все для ее счастья! До свидания, господин Ясинский.
— Вы, вас… — Ясинский запнулся, подыскивая слова. Он весь надулся, на лбу и лысине выступили крупные капли пота. — Вы мерзавец! Вор!
Тамара обернулась и увидела, как вздрогнул от оскорбления Клементьев, и, боясь, как бы ему не изменила выдержка, умоляюще бросилась к нему: