Тринадцатый двор
Шрифт:
Злился Василий на самом деле из-за того, что на годовщину смерти мужа Нина нарядилась, как на свадьбу. Разве что наряд был сплошь тёмных тонов. Синяя шифоновая прозрачная блузка, кружевной прозрачный бюстгальтер чёрного цвета, коротенькая чёрная юбка, открывающая красивые ножки в чулках с рисунком, чёрные туфли на высокой шпильке, причёска, макияж, дорогие духи. Такой «вооружённой» он её никогда ещё не видел.
Вокруг вдовы, стоило Начинкиной только встать из-за стола, увивались все мужики, наперебой предлагая услуги. А мужиков на поминках было предостаточно. Позвала, не поскупилась и не постеснялась. Пришёл даже Стёпа Адушкин, который из-за визита бандитов отказался работать ночным сторожем.
«Сторожить отказывается, а водку пить соглашается», — подумал Василий, но ничего не сказал. Обняв Адушкина в качестве приветствия, он посмотрел на Нину, непроизвольно нахмурив брови.
Чтобы как-то
— Слово лучшему другу покойного.
— Год назад, когда Юрка хоронили в закрытом гробу, я сказал на поминках о том…, — начал Василий издалека.
— Про кофейное зёрнышко не забудь, — подсказала Начинкина.
— …Я тогда на поминках сказал, — продолжал Грешнов, — что негры в Африке, когда у них умирает кто-то из близких, делают ему гроб в форме кофейного зёрнышка или в виде пироги, ихней африканской лодки, или в форме барабана, на котором они точно так же хорошо играют, как в наших лесах зайцы на пнях. Был бы Юрок негром, они бы выстругали ему гроб в виде красивой машины. К чему клоню? Никто его мёртвым не видел. И мне порой кажется, что и теперь он едет в нашей колымаге по прямой дороге, по ровному, свободному шоссе, красивый, весёлый, молодой и плачет о всех нас. Так сладко плачет, как только он умел, — голос у Василия задрожал, готовый сорваться в рыдания. Но он его удержал на самом краю, вывел в спокойное русло и продолжил. — А мы, плохие люди, подсмеивались над ним. А он, жалея нас, никчёмных, рыдал, не зная, как нам помочь.
Грешнов молча выпил.
— Молодец, — похвалила Нина, смахнув слезу. Она подошла к Василию, поцеловала в щёку и тут же, достав душистый носовой платок, стерла со щеки след помады.
Вернувшись к жене «латиноса», рядом с которой она сидела, Начинкина в ответ на заинтересованный взгляд последней, направленный на Грешнова, сказала:
— Это Василий Данилович, обладает даром магического слова. Как-то в его раннем детстве Юлия Петровна, его мама, рассказала подруге про кота, который остался без хозяйки. Всё лето мурлыка жил на улице, сердобольные женщины подкармливали его. Одна из них взяла кота к себе и первым делом попыталась искупать. Кот её покусал, исцарапал и все ночи напролет сидел у входной двери, кричал, просился на улицу. Она его выпустила. И настолько кот был незлобивый, добродушный, что, по словам очевидцев, собаки его обижали. Маленький Василий, слушавший их разговор, тотчас вступился за кота: «Это неправда, — сказал Шалопут, так любовно называла его мама. — На самом деле кот подружился с собаками, стал их вожаком. Они настолько его полюбили, что стали таскать ему мясо из ближайшей шашлычной. И до того кот пристрастился к проперчённому мясу, что впоследствии, когда его обратно приняли в дом и благополучно искупали не в холодной, а в тёплой воде, он уже не мог обходиться без острых приправ. Лапой опрокидывал перечницу, стоявшую на столе, обваливал со всех сторон в этом перце мясо и только после этой процедуры тот кусок, который ему доставался, отправлял в рот». Его наивное враньё растрогало и умилило женщин, примирило их с жестокой действительностью. Они погладили Шалопута по голове и прослезились. Это ли поощрение, другие ли причины, но у ребёнка с тех пор уже не было дороги назад. Он стал раскрашивать сочинениями не только свою жизнь, но и жизнь всех тех, кто попадал в поле его зрения.
Тем временем Степан Леонтьевич Адушкин говорил Боре Бахусову:
— В чём штука? Фанаты не смотрят за игрой, они пришли поорать. А я-то смотрю. А как смотреть, когда над ухом кричат? Разные же есть люди. А я на футбол приходил, как в театр, мне нравилось. С детьми, с женами люди ходили на футбол. Я помню, как всё это начиналось. В шестидесятые годы на «Динамо» на западной трибуне их было человек двадцать. Речёвки какие-то они кричали. Зрители, все пятьдесят тысяч, смотрели на них, как на идиотов. Ты мне скажи, Борис, кто должен сидеть на футбольных трибунах?
— Любители футбола.
— Не любители, а пенсионеры. Те, кто театр недолюбливает и идёт на футбол. А ребята, которым до двадцати, должны бегать, в футбол играть. Я и в мыслях не имел до восемнадцати лет, чтобы на стадион поехать, некогда было, сам играл. А маленьким был, приду со школы, брошу портфель и — на спортивную площадку. Да и спортивная площадка вся битком была набита, не было свободного места. А сейчас — и площадки спортивные, и стадионы пустые, никто на них не играет. Сейчас дети только с родителями ходят. Один не пойдёт играть в футбол. Я помню пятьдесят седьмой год, была спартакиада народов СССР. Мне еще и десяти лет не было, я сам ездил в Лужники, смотреть соревнования. Вот это жизнь была. А сейчас, — десять лет пацану, так его ведут трое, — отец, мать и бабка. Охраняют. А кому он нужен?
— Ну, во дворе, наверное, играли.
— Люди смотрят футбол по телевизору. Иногда номер игрока не виден, не могут понять, кто мяч получил. Ты должен об этом говорить, а не оценки игре давать. Или комментируют: «Мяч ушёл в аут». Люди смотрят телевизор, они что, не видят этого?
— А вы сами в футбол играли?
— Я хорошо начинал. Мне запретили играть в футбол тогда, когда я уже был в сборной Российской Федерации.
— Травму получили?
— А я тебе не говорил? Это интересная история. В детстве, помню, были у меня какие-то шумы в сердце. А дело было так. В сборную взяли, медкомиссию я прошёл, всё нормально было. А это был шестьдесят восьмой год. Умер Витя Блинов, классный хоккеист из Омска. Он приехал в Москву, попал в сборную страны, стал чемпионом мира. Взял и умер. И после его смерти началась чистка. Тогда это было ЧП. Это сейчас умирают хоккеисты, найдут доктора виноватого и — всё. А тогда это было — что ты! И врач меня вызвала… А там, в комиссии все врачи были кандидаты и доктора наук. Вызвала и в хорошей форме сказала: «Я вам советую уйти по здоровью». Документы мои детские, эти шумы в сердце откуда-то всплыли. И врачи решили перестраховаться. А я настолько фанатично играл… Были случаи, когда после тренировки на Белорусской засыпал и еле до дома добирался. Домой приезжал и думал: «Завтра на тренировку не пойду». А организм молодой, быстро восстанавливается. Утром встаёшь, и уже тянет побегать.
— Так вы в хоккей или в футбол играли?
— В футбол.
— А сколько тренировка длилась? — интересовался Бахусов.
— Бывало и по две тренировки в день. Я начинал на Сетуни, в «Искре», затем взяли в «Динамо». Когда пришёл туда, там сорок пятый год играл, а я — с сорок восьмого, и меня не могли взять. Я соврал, что с сорок шестого, и меня взяли.
— «По две тренировки». Зачем вас так сильно тренировали?
— Так положено. Утром — занятия легкоатлетические, беговые упражнения, а вечером — работа с мячом, игра в футбол. Нет, были дни и одноразовых тренировок. И вот представь, после такой напряженной жизни врач со мной говорит, и я резко всё бросаю. А тут подходит мне уже призыв в армию. Ну, проводы мои все запомнили. Знаешь, почему? Во-первых, в армию меня провожали Володька Петров и Валерка Харламов, а во-вторых, на проводах играл профессиональный аккордеонист по фамилии Ковтун, он впоследствии прославился, в Доме Союзов и в Кремле выступал. А Володька Петров был одного со мной роста, мы с ним не мерялись, но разговаривали нос в нос. Он был поздоровее, чем Михайлов и Харламов.
Кто-то на кухне взял гитару и стал напевать:
«Выходи, я тебе посвищу серенаду,
Кто тебе серенаду ещё посвистит?
Сутки кряду могу до упаду,
Если муза меня посетит»
— Это «Серенада Соловья Разбойника» Высоцкого, — узнал Адушкин и стал улыбаться, что-то вспоминая.
— А я выпивал с Владимиром Семёновичем, — заявил Боря Бахусов.
— Да тебе пять лет или даже три года было, когда он умер, — возмутился Степан Леонтьевич.
— Ну и что? Высоцкий выпивал с приятелем в нашем подъезде, бутылку оставили. А там, на дне, грамм двадцать ещё было, я их и допил.
— Ну, разве так, — согласился Адушкин.
— Да, дыхание, помню, перехватило, — продолжал Бахусов, — думал, задохнусь. А как отпустило, — стало хорошо. Много ли надо трех-пятилетнему?
— Врать ты горазд, — сказал подслушавший их разговор Василий. — А то, что с каждым годом у Высоцкого всё больше друзей, — это правда. Кто-то ему за бутылкой бегал, кому-то — он, — все в друзья записались. Помянем ещё раз Юрка, а вместе с ним великого поэта.
Все засуетились, Адушкин было заявил, что и в самом деле выпивал с Высоцким в ресторане «Памир», на улице Шарикоподшипниковской, но его уже никто не слушал.
После того, как выпили, встал горе-художник Славеня, которого несмотря на Нинкин запрет, кто-то впустил в квартиру, и сказал:
— А я покойному завидую. Хорошо умирать молодым. Есть у меня надежда, что вскоре воспоследую за ним. Напишите тогда на моём надгробии что-нибудь оригинальное. Что-то вроде: «Без риска жизнь скучна».
— «Не интересна», — поправил Пётр Виленович. — Опоздал. Такая надпись уже есть на могиле горного инженера Эдика Нильсона, взорвавшего в Царском Селе Екатерининскую церковь. У него и ограда на могиле была из решёток алтарной части взорванного им храма.