Триумф поражения

Володина Жанна

В этом странном сне всё было ярким и каким-то нарочито выпуклым. И Кристина, перебегающая с колен Матвея на колени Холодильника. И Ленка, сгоняющая ее с этих коленей. И Марго в коротеньком платье в стиле ретро, поющая в микрофон одну из фривольных песенок мюзикла «Первое свидание». И даже девочка Маша, одетая в длинную белую ночную рубашку и чепец, словно позаимствованные у немки Розины с нашего чердака, и нараспев читающая детские стихи недовольному Холодильнику в тот момент, когда Ленке удавалось отогнать от него Кристину.

Холодильник сидел на своем

кабинетном диване, почему-то стоящем в холле агентства, и хмуро смотрел на всех. Мне же он дарил и вовсе бешеные взгляды, потому что я стояла напротив его дивана в компании Сальмонеллы и Гены, которые насильно одевали на меня несуразное свадебное платье: обтягивающее, с разрезами по бокам до самых бедер, с огромным вырезом и спереди, и сзади, усыпанное нелепыми стразами размером с пятирублевую монету. Я была в одном белье из последней Ленкиной коллекции, белоснежном, фосфоресцирующем на фоне моей загорелой кожи, и прозрачных чулках со швом и ярко-красными подвязками. Сальмонелла приказывала сыну держать меня покрепче, но Генка жалел и давал вырываться, поэтому его матери никак не удавалось меня одеть. Взгляд же Холодильника обещал мне все земные муки, которые только доступны его воображению. Вот я причем? Помоги тогда, чего сидишь?

Стоящие у входа в бар Кирилл Иванович и Светлана оживленно обсуждали происходящее в холле, но не торопились вмешиваться.

Сидящий на кресле Дарьи Владиленовны Юрий Александрович с болью и разочарованием смотрел на мечущуюся от одного мужчины к другому жену, но ничего не говорил и ничего не предпринимал. Вообще ничего. Выражение его расстроенного лица было настолько потерянным и жалким, что я расплакалась. От слез и проснулась, вернее сказать, очнулась.

Яркое майское утро в режиме реального времени издевается надо мной всем, что есть в его арсенале. И назойливыми лучами весеннего солнца, бьющего в мои восточные окна, и шорохом легкой занавески, колышущейся усилиями майского ветерка, и пением сошедших с ума птиц, соревнующихся с будильником в громкости и неудачности выбранного для звукового сопровождения времени.

Иду в ванную и с состраданием смотрю на свое заплаканное, а значит, опухшее лицо. Оказываю себе скорую помощь коктейльными кубиками из морозилки. Теперь кофе, крепкий и сладкий. И обязательно кашу, тоже горячую, но не сладкую, а постную, чтобы было приятно запивать ее кофе.

Первая ложка пшенки: перечитываю желание Холодильника и не знаю, как теперь на это реагировать. А надо ли реагировать? Оно же просроченное. Или нет?

Вторая ложка пшенки: глупо улыбаюсь крошечному воспоминанию о последних словах Холодильника, адресованных моей голо-гипюровой спине: «Вы же понимаете, что надели это платье первый и последний раз?»

Третья ложка пшенки: я не смогу пережить эти одиннадцать дней, спокойно ожидая своей участи. Что он сделает? Что значит «не остановлюсь»? Затащит в постель, несмотря на сопротивление и протест?

К десятой ложке пшенки я так себя накручиваю, что готова сорваться и бежать к Холодильнику затевать спор с обвинениями, криками, дракой.

Но считаю до ста и, как и положено пожившей и умудренной опытом двадцатипятилетней женщине, не спеша выбираю обличье на сегодня и с достоинством выхожу из квартиры, отправившись на третий этаж в свой кабинет.

Кабинетное зеркало в пол отражает измученную сомнениями и ожиданиями молодую женщину, зажатую в серый приталенный жакет с крупными пуговицами и длинную прямую юбку, тоже серую, но более темного оттенка. Даже нежно-голубая блузка с пышным жабо и камеей из слоновой кости не придает этой женщине свежий вид. Если бы мне поручили описать то, что я вижу, то я бы подобрала беспощадные эпитеты: беспомощная, неуверенная, обескураженная, испуганная, потерянная, смущенная, озадаченная, огорошенная, смятенная, оторопелая.

Кажусь себе похожей на учительницу дореволюционной гимназии и даже нахожу сходство с прапрабабушкой Анной, чей фотографический портрет конца девятнадцатого века украшает спальню Райских.

— Ты чего такая? — бодро спрашивает меня влетевший в кабинет Димка.

— Какая? — я уже устала, а еще и не начинала работать.

— Растерзанная, — быстро подбирает подходящее слово мой толковый помощник, по точности лексического значения опережая мои десять эпитетов. Кроме того, именно это слово отражает то, что было со мной во сне.

У Димки вообще с языком, устным и письменным, полный порядок. Человек патологической грамотности, что совершенно не свойственно молодым людям его возраста, но свойственно людям его воспитания. Димка поздний ребенок из чудесной образованнейшей семьи. И мать, и отец — научные работники не в первом поколении. Мама — проректор престижного вуза, папа, страшно сказать, академик. Димку они завели, когда обоим было за сорок, любят сильно, прощают все, что можно и что нельзя.

— Растерзали, вот и растерзанная, — сообщаю я Димке.

— Холодильник или Генка уже успел? — гадает мой помощник.

— Генка? — не понимаю я. Димке про свой сон я не рассказывала. Откуда взялся Генка?

— О! Так ты и не в курсе! — довольный Димка потирает руки и стряпает умильную физиономию. — Вставать надо раньше, старуха! Расслабилась. Живешь отдельно от коллектива, который пашет с рассвета!

— Слушай, пахарь! — смеюсь я, испытывая нежную симпатию к этому замечательному молодому человеку. — Мне Александр Юрьевич разрешил сегодня начать работать попозже. Так что я пропустила?

— Что-то страшное! — зловеще говорит Димка. — Но подробностей я не знаю. Знаю только, что в девять утра к Холодильнику на прием пришла Сальмонелла с новым заказом. А с девяти тридцати Холодильник разносит агентство.

— Что значит разносит? — не верю я своим ушам.

Вчера Холодильник, конечно, пару раз вышел из себя, кричал на Матвея, дотронувшегося до моей шеи, запретил мне носить очередное платье с открытой спиной. Но был более чем сдержан ночью в холле, вернее, на лестнице. Мы даже обсудили обоюдную способность не ссориться при каждой встрече. Что могло произойти? Хотя…