Тростник под ветром
Шрифт:
Первым было оккупировано небо Японии, небо над Токио. С этого дня его бездонная синева больше не принадлежала Японии. Казалось, Япония стала чем-то плоским, что поддавалось отныне лишь одному из трех измерений. Но странное дело-—враждебного чувства не возникало. К всеобщему удивлению, поражение оказалось не так трагично, как думали. Сильнее, чем скорбь по поводу поражения, было чувство облегчения, принесенное долгожданным, наконец наступившим миром.
Иоко не спала ночами, тревожась о муже, так и не успевшем выехать из Маньчжурии. Девятого августа Советский Союз внезапно объявил воину Японии. Одновременно Советская Армия,' как река в половодье, хлынула в Маньчжурию. Японские войска покатились к югу. О дальнейших событиях поступали крайне сбивчивые, путаные сведения, никто ничего не знал толком. Что происходит в Синцзине, какая судьба постигла корреспондентов японских газет — никто пе мог ответить на эти вопросы.
Япония
Прислушиваясь к этим слухам и толкам, Иоко все больше тревожилась за судьбу Уруки. Его ребенку, которого она носила под сердцем, пошел уже пятый месяц. Скоро Уруки станет отцом. Чтобы узнать, где находится сейчас отец ее будущего ребенка, Иоко много раз ходила в агентство, но в последнее время туда вообще перестали поступать какие-либо сведения.
Шестнадцатого августа кабинет Судзуки целиком подал в отставку. На следующий день был сформирован кабинет принца Хигасикуни. Его высочество выступил по радио с заявлением, в котором говорил, что его кабинет возьмет курс на решительную ликвидацию коррупции и разложения правительственного аппарата, а также будет поощрять свободу слова и печати. Но в этой поверженной, разоренной стране само существование правительства казалось чем-то совершенно невероятным и даже нелепым. Палимые летним зноем, похожие на отощавших кузнечиков, люди рыли землянки в уцелевших от огня фундаментах зданий и среди беспорядочного нагромождения ржавого железа. В этих норах ютились семьи. Кому нужна была теперь свобода слова? Какое дело было всем этим людям до упадка нравов в правительственном аппарате? И что за польза была перестраивать кабинет и громогласно объявлять по радио о новом политическом курсе, когда жизнь народа была низведена до уровня существования животных? Вполне естественно, что заявление нового премьера не вызвало ни малейшего отклика в сердце народа.
За окраиной городка тянутся поля, покрытые дозревающими колосьями риса, ивы густой зеленью окружили крестьянские хижины. Вдали, там, где кончается тропинка, бегущая вдоль канала, свинцовым блеском сверкает озеро Сува. Госпожа Сигэко шла по дорожке, одетая в легкое кимоно из хлопчатобумажной ткани, в низких гэта, обутых на босу ногу. Забытое ощущение простой, привычной тишины радовало душу. Кончилась наконец война, и можно было опять носить легкое кимоно,— этот костюм, казалось, символизировал все счастье мира. Ветерок, ласкавший шею и грудь, словно омывал тело. Что бы ни принесла капитуляция, какая бы судьба ни постигла империю, сейчас, во всяком случае, мир был драгоценнее и желаннее всего.
На плоском берегу озера расположилось множество рыболовов в широкополых шляпах. Госпожа Сигэко неторопливо шла по дорожке вдоль канала. Утреннее солнышко припекало все жарче. Мутноватая вода в озере казалась совсем неподвижной. Этот пейзаж выглядел точно так же и неделю и месяц назад, но и в фигурах рыболовов, сидевших с удочками в руках, и в фигурах крестьян, косивших траву поодаль, чувствовалось что-то радостное. Люди как будто вздохнули свободнее. Не оттого ли, что гнет, которым придавило их государство, внезапно исчез? Даже озеро, казалось, повеселело и стало красивее, чем раньше. «Государство может погибнуть, но страна, ее горы и реки остаются навеки»,— гласит древнее китайское изречение. Больше того, горы и реки, напротив, как будто даже похорошели после того, как государство оказалось разгромленным. Страшные бедствия войны истерзали не только людей, но и землю.
На мостках, устроенных позади крестьянского дома, сидел Юхэй, забросив удочку в воду, в полосатом кимоно, в соломенной шляпе, с полотенцем, обмотанным вокруг шеи. Заметив на противоположном берегу капала госпожу Сигэко, он достал из рукава
— Как улов?
Четыре штуки...
— Вчера ты тоже, кажется, поймал четыре?..
— Да. Сегодня попалась одна большая...
— Приготовить араи? 7
— Для араи, пожалуй, недостаточно крупная...
Проплыла мимо лодка. В лодке, управляя веслом, стояла крестьянка, по-деревенски повязанная платком. Юхэй вытащил удочку. Пока он сматывал леску, госпожа Сигэко разобрала складное удилище и убрала его в чехол. Юхэй ежедневно приходил сюда удить рыбу и сильно загорел. Когда он поднял корзинку, в ней затрепетали еще не уснувшие карпы.
Пожилые супруги неторопливо шли рядышком вдоль канала, и фигуры их отражались в воде. Ни от чего они не бежали и ни к чему не стремились. Эта старая чета выглядела по-деревенски простодушно и скромно. Но за этой простой, скромной внешностью крылись одиночество и тоска, наполнявшие их души-. От Кунио уже давно не приходило известий. Какая судьба постигла Токио, как сложится дальнейшая работа и жизнь Юхэя— ничего неизвестно. Они были теперь более одиноки, чем в ту пору, когда только что поженились. Они говорили о рыбной ловле, и в немногословных репликах, которыми они обменивались, сквозила большая любовь и желание как-нибудь поддержать и утешить друг друга. Оба изведали всю горечь изгнания, когда каждый стал друг для друга единственным спутником жизни.
В тот же день, впервые за долгое время, Юхэй получил письмо из Токио от Сэцуо Киёхара. Письмо было датировано пятнадцатым августа и пришло лишь на четвертый день.
«Надеюсь, вы оба здоровы,—писал Киёхара.— Как достижения в области рыбной ловли? У меня все в порядке. Сегодня, часов в одиннадцать утра, зашел в редакцию «Синхёрон», прослушал выступление императора по радио, а потом вздремнул на диване в приемной. Сейчас было бы очень кстати хорошенько помыться в бане. Во всяком случае, великое очищение свершилось. Итак, все произошло точь-в-точь, как я предполагал,— полный разгром! Полный и окончательный крах! Поистине, как это все нелепо! Хорошо, если военщина беспрекословно сложит оружие, но если они вздумают шуметь, то могут причинить еще немало хлопот. В самом деле, вчера и сегодня взбунтовались гвардейские части, говорят—они собираются занять дворец и заварить какую-то кашу. Я слышал также, будто отряды гвардейцев ворвались в помещение управления радиовещания. Одним словом, похоже, что они собираются продолжать войну до последнего солдата. Очевидно, господа военные, одержимые пресловутым «духом императорской армии», до сих пор еще не прозрели. Поскольку это отчаянная публика, способная с голыми руками бросаться на танки, никак нельзя ручаться, что они не попытаются чего-нибудь затеять. Весь их «дух» построен на отрицании цивилизации и культуры, они стремятся отбросить народ назад, к эпохе далекой древности. При таких моральных основах можно было заранее с уверенностью предвидеть, что выиграть войну никак не удастся...
О принятии Потсдамской декларации я знал еще двенадцатого числа. Поглядел бы ты на панику, охватившую сановных бюрократов! С самого утра во всех министерствах—-внутренних дел, иностранных дел, в полицейском управлении и в других учреждениях — со дворов поднимались клубы черного дыма — жгли документы (что касается министерств военно-морского флота и юстиции, то они успели заблаговременно сгореть дотла еще во время бомбежек...). Удивленные прохожие останавливались, не понимая, что происходит. Ясно, что бумаги жгли не ради сохранения военной тайны — какие уж теперь военные тайны! — а просто для того, чтобы хоть немного замести следы собственных преступлений. Говорят, некоторые служащие Информационного управления, предвидя, что их управление непременно будет ликвидировано, уже сейчас подыскивают себе новую службу. Поистине можно им посочувствовать! Впрочем, растерянность охватила не только власти. Хозяева крупных военных заводов тоже дрожат от страха, боясь, как бы их не постигла кара за то, что они сотрудничали (или вынуждены были сотрудничать) с милитаристами. В редакциях крупных газет и в управлении радиовещания тоже все перетрусили, поскольку вели пропаганду по указке военных руководителей. Сейчас никто не знает, какого курса придерживаться, а пока что все стараются как-нибудь затаиться в ожидании новых приказов, которые последуют от оккупационных войск. Кругом только и слышишь что самые невероятные слухи и толки. Некоторые, окончательно растерявшись, собираются спешно эвакуироваться, другие, наоборот, возвращаются в Токио, в расчете на то, что в общей неразберихе удастся чем-нибудь поживиться. Да, немало я прожил на свете, но никогда еще не случалось наблюдать подобный переполох...