Тростник под ветром
Шрифт:
Но не мог же профессор отказывать в лечении тем, кто в нем нуждался. Казалось, сэнсэй служит верой и правдой не столько отдельным пациентам, сколько самой медицине. Когда он видел больного, он не мог отпустить его, не осмотрев. Он верил в медицину — дело всей своей жизни -— и, казалось, не испытывал ни сомнений, ни разочарований. Усы профессора стали совсем серебряными, щеки, когда-то полные, покрылись сетью морщин и обвисли.
В начале апреля пришло официальное извещение о том, что старший сын профессора, Томохико, от которого родители давно уже не имели известий, погиб на Новой Гвинее. Было около десяти часов утра, когда сестра позвала профессора. Оставив в кабинете ребенка, больного бронхитом, профессор пошел в дом, на ходу засовывая в карман халата фонендоскоп. Госпожа Сакико сидела перед алтарем и, поникнув головой, беззвучно
Профессор Кодама сел па веранде, скрестив ноги. Раннее весеннее солнце согревало ему колени. В саду на развороченной при рытье щели земле цвели ярко-красные азалии. Уставившись в одну точку, профессор медленно выкурил сигарету. Потом снял белый халат, достал из гардероба пиджак, оделся и вышел на улицу, не сказав никому ни слова. В приемной ждало множество пациентов, но наступил полдень, а профессор не возвращался. Никто не знал, куда он ушел. .
Выйдя из больницы, профессор Кодама направился прямо к станции электрички и сел в вагон. Поезд вышел за черту города. Никакого определенного плана у профессора не было. Проехав минут двадцать, он вышел из вагона и очутился у плотины, тянувшейся вдоль реки Тамагава. Здесь не видно было следов войны. На насыпи цвели одуванчики и фиалки, вишневые деревья шелестели густой, молодой, еще чуть красноватой листвой. У насыпи виднелись склоненные фигуры старух и детей, собиравших траву,— трава стала теперь существенным подспорьем в питании. Река текла чистая, полноводная; прозрачная вода весело искрилась в лучах весеннего солнца. Сквозь туманную дымку низкой лиловатой грядой проступали далекие горы.
Профессор пошел вдоль насыпи вверх по течению реки. На берегу, прямо на траве, сидело множество рыболовов. Широкая отмель под насыпью была вся распахана и засеяна, колосья овса волновались под ветром. Белели цветы картофеля. Настойчивые попытки как-нибудь пополнить недостаток в питании вторглись и сюда, в этот мирный пейзаж, придавая ему черты тревоги и беспокойства. Высоко в небе, над насыпью, по которой шел профессор, то взлетая ввысь, то приближаясь к земле, непрерывно лилась звонкая песня жаворонка. Широкая дорога белой лентой протянулась далеко к горизонту, ослепительно сверкая на солнце. Сейчас он не был больше профессором, доктором медицины, он был всего-навсего человеком, таким же, как все другие,— и как человек стоял лицом к лицу с одной из тех проблем, с которой сталкиваются все люди. Больше года назад он потерял младшего сына, теперь погиб старший. Обоих отняла у него война. Он был далек от того, чтобы пуститься в рассуждения о том, допустима или недопустима война, какую пользу или вред она приносит. Да и что пользы! Разве рассуждения могут дать утешение? Оба его сына уже в могиле. Профессор думал не столько о сыновьях, сколько о том, как жить теперь ему самому, где и в чем еще можно найти утешение.
За все сорок лет, которые прошли с тех пор, как он начал заниматься медициной, он никогда не испытывал никаких сомнений в правильности избранного пути. Труд врача приносил глубокое удовлетворение, поддерживал его внутреннее спокойствие. Но сейчас это спокойствие готово было рухнуть. Он чувствовал, что нуждается в какой-то моральной опоре, которая поддержала бы его просто как человека. Он забыл надеть шляпу, и яркое солнце пекло седую голову. Прекрасный весенний пейзаж не трогал сердце, казался бессмысленным и далеким. Иногда профессор останавливался, рассеянно глядя на цветущие в траве фиалки. Возможно, люди, собиравшие траву, принимали его за почтенного господина, который беспечно гуляет, наслаждаясь теплом весны. Но хотя профессор почти не замечал окружающего пейзажа, все же красота весны безусловно в какой-то мере облегчала его горе.
Когда часа через четыре профессор вернулся домой, он выглядел спокойным, как всегда. Не обедая, он молча прошел в приемную и начал, по обыкновению, тщательно осматривать заждавшихся пациентов.
На ботинках профессора, сброшенных в прихожей, засохла глина и грязь. Только госпожа Сакико, увидев эти запачканные ботинки, поняла всю боль его сердца. Но она не стала ни о чем расспрашивать мужа. Задавать вопросы было слишком мучительно.
И все же смерть Томохико явилась наиболее тяжелым ударом не для отца, а для матери. Двоих сыновей она родила, и оба погибли. О Томохико у нее сохранились бесчисленные воспоминания. Она помнила даже, как тридцать лет назад была беременна
По натуре консервативная, боявшаяся всяких перемен в жизни, госпожа Сакико всегда льнула душой к прошлому. Воспоминания о прошлом, о прежней, ушедшей жизни служили ей источником душевной энергии. Она заботливо сохраняла рисунки и образцы чистописания, которые дети выполняли, когда только начали ходить в школу, тщательно приводила в порядок старые фотографии, аккуратно наклеивая их в альбом. Но вот не стало Митихико, а вслед за ним и Томохико. Воспоминания о прошлом, поддерживавшие госпожу Сакико, утратили смысл, прежняя жизнь превратилась в пустую сказку. Несчастья одно за другим сыпались непрерывно на протяжении этих последних лет. Душевные силы госпожи Сакико, и без того уже постоянно трепетавшей от ужаса, который наводила на нее война, были окончательно подорваны. Смерть Томохико явилась для нее последним ударом. Она потеряла аппетит, стала совершенно безучастна ко всему окружающему. Излечить подобную болезнь было не во власти профессора Кодама. Госпожа Сакико страдала от бессонницы, ее мучили тяжелые сновидения. Среди ночи она внезапно вскакивала с постели и зажигала огонь перед алтарем или вдруг торопливо бросалась в прихожую и распахивала входную дверь. Ей мерещились призраки. Когда муж спрашивал, что с ней, она, подбирая рассыпавшиеся в беспорядке волосы, шептала: «Томохико вернулся. Сейчас я ясно слышала, как он стучался в дверь и звал меня...» В такие минуты лицо у нее искажалось, глаза блуждали.
Злосчастная война раздавила госпожу Сакико. Ее нервы не выдержали жестокого испытания. Иоко пришлось ухаживать не только за сестрой, но и за матерью. В день отъезда Уруки, спасаясь от тоски, она пошла ночевать к родителям, да так и осталась у них, взяв на себя все заботы по дому.
Разумеется, смерть брата и болезнь матери были большим горем для Иоко, и все же эти несчастья не могли сокрушить ее до конца. В глубине ее души жило прочное сознание своего счастья. Хлопоты по дому и уход за больными, напротив, лишь помогали забыться на время отсутствия мужа. Она думала о радости, которая ждет ее, когда вернется Уруки, и горе не прилипало к сердцу, как вода не пристает к маслу. Из всей семьи она одна была здорова, заботливо ухаживала за матерью, стараясь приободрить ее.
Юмико не заплакала, узнав о смерти старшего брата. Она лежала в постели и, широко открыв глаза, пустым взглядом смотрела в потолок. С тех пор как она заболела, глаза у нее стали огромные, ясные. Казалось, она не может постичь, что брата уже нет в живых.
— Зачем только люди воюют?
Юмико никак не могла уразуметь этого. Рузвельт, Черчилль, Гитлер, Трумэн, Тодзё—все такие знаменитые, умные люди... Когда они произносят речи, то непременно говорят о культуре, о мире для всего человечества. Почему же, несмотря на все это, вдруг происходит война? Юмико была не в состоянии постичь этого.
Ее охватывает горестное разочарование в людях, во всем окружающем. Грязь и неправда, пронизывающие весь мир, заметнее бросаются в глаза. Жестокая действительность угрюмой тенью ложится на девичье сердце, А когда в сердце закрадывается сомнение, весь мир представляется безрадостно-серым. Хитрость, лживость, отталкивающий вид приходящих на прием пациентов... Высокомерие начальства на заводе, лесть и подобострастие всех остальных... Зависть, ядовитые насмешки, взаимное предательство среди подруг... А ее собственная жизнь, полная таких прекрасных мечтаний... Не была ли эта жизнь гораздо более грязной и безрадостной, чем она сама думала? Лежа в постели, Юмико страдала от горестных размышлений.
— Скажи, Иоко, ради чего живут люди? Неужели на свете нет ничего прекрасного? Скажи, ведь должна же быть какая-то радость...
Иоко не понимала, что творится в душе Юмико.
Она вся принадлежала реальной жизни. Пусть эта жизнь была грязной, безрадостной, но все же — как-никак это была жизнь. Связь Юмико с жизнью не была такой неразрывной. От болезни кожа у нее стала бледная, почти прозрачная, тело исхудало, и вся она больше походила на бесплотный призрак, чем на живое существо.