Тростник под ветром
Шрифт:
В погожие дни, когда не было воздушных налетов, Юмико, накинув поверх легкого кимоно ярко-лиловое узорчатое хаори, спускалась с веранды в сад. В каждом маленьком уголке запущенного сада прекрасным цветом распускались азалии, фиалки, тюльпаны, вьющиеся розы, камелии. У каждого цветка- своя неповторимая форма, свои совсем особенные лепестки, тычинки, стебель. От цветка к цветку хлопотливо перелетают бабочки, снуют шмели. По теплой земле ползают маленькие, едва заметные глазу жучки с хоботком и множеством ножек. Война, которой поглощены люди, не имеет никакого значения в этом мире природы.
Юмико подолгу следила за каждой мошкой. Она думала о боге,
Игра на рояле утомляла больную Юмико. И все-таки иногда она порывисто вскакивала и садилась за рояль. В такие часы она с вдохновением играла самые трудные, почти недоступные ее исполнению пьесы. А когда она чувствовала себя настолько плохо, что не имела сил подняться с постели, то часами слушала патефон.
Одна лишь музыка помогала ей забыть окружающее. Музыка уводила ее прочь от действительности, прочь от этой ужасной войны, открывала перед ней величие природы. Лист, Бах, Гайдн, бесчисленные гении музыки пламенной душой искали мира, красоты и любви!.. Жизнь на этой земле, где закат и восход сменяли друг друга в беспрерывном убийстве и взаимном истреблении, перестала интересовать Юмико. В мечтах ей рисовалась совсем другая страна, далекая, идеальная. Болезнь матери, гибель обоих братьев постепенно перестали волновать Юмико, собственное существование подчас казалось ей нереальным. От Кунио Асидзава уже десять месяцев не приходило никаких известий. Любовь тоже оказалась на поверку всего лишь мимолетным призраком счастья.
Когда звуки рояля раздавались чересчур бурно, отец в белом халате входил в гостиную.
— Нельзя, нельзя, Юми...— тихо говорил он, опуская руку на плечо дочери,— опять температура поднимется...
Возвращенная на землю из страны призраков, девушка вздыхала, прислонившись вспотевшим лбом к груди отца, и, перебирая пальцами пуговицы его пиджака, отвечала:
— Ну и пусть, папа... Ты думаешь, я боюсь умереть? Нисколько...
Безрассудные, по-детски несдержанные слова больно ранят сердце отца. Ведь у девочки не осталось никакой другой утехи, кроме музыки. И профессор Кодама, понимая, что утомление может повредить дочери, не решался отнять у нее последнюю радость.
Ни яиц, ни молока, ни масла, ни мяса, ни сыра — ничего не было в магазинах, по карточкам выдавали такое мизерное количество продуктов, что прокормиться ими было просто невозможно. Из неочищенного риса, полученного на всю семью, Иоко кое-как удавалось приготовить рисовый отвар хотя бы для одной Юмико.
По мере того как проходило время, болезнь госпожи Сакико пошла на поправку, но она стала еще более консервативной, чем раньше, и была окончательно надломленным человеком. Каждый наступающий день внушал ей страх. Казалось, она изнемогает от ужаса при мысли об очередном несчастье, которое поджидает семью. У нее не было, как у Юмико, райской страны призраков, и ей некуда было бежать от действительности.
— Когда же окончится эта война? Чем бы ни кончилась— победой ли, поражением,— теперь уже все равно. Лишь бы поскорее...— шептала девушка.
Эта настойчивая мольба отдавалась болью в груди всех, кто слышал ее слова. Подавляющее большинство людей по всей Японии молили.о том же, хотя и не высказывали этого вслух. Ничего не осталось —
Американские войска высадились на Окинаве. Завязались ожесточенные бои. «Когда возьмут Окинаву — конец!» — думали все.
Конец священной империи, воспетой в поэтических легендах и мифах, «страны обильных зарослей тростника и тучных колосьев», наступил быстрее и проще, чем можно было предположить, собственно говоря, даже не конец, а полный крах.
Еще раньше чем отгремели последние бои на острове Окинава, все крупные и средние города Японии, засыпанные градом зажигательных бомб, превратились в сплошное пепелище. Торговля, промышленность, средства связи, пути сообщения, правительственные учреждения — все было парализовано, миллионы людей постигла участь бездомных, бесприютных бродяг.
Токио был уничтожен зажигательными бомбами во время двух воздушных налетов в ночь на двадцать четвертое и на двадцать шестое мая. Сгорело семьсот шестьдесят семь тысяч жилых домов, число погорельцев составило три миллиона сто тысяч человек. Кроме Токио, бомбардировке подверглись города Тиба, Уцуномия, Маэбаси, Иокогама, Кофу, Сидзуока, Хатиодзи. В одну ночь все они обратились в беспорядочное нагромождение развалин. Предчувствие не обмануло Дзюдзиро Хиросэ-цены на строительный материал на черном рынке разом вскочили. Быстрое обогащение было ему гарантировано, и притом в самом ближайшем будущем,— в этом можно было не сомневаться. Хиросэ вообще сопутствовала удача: в вихре огня, бушевавшего над Токио, его типография «Тосин» осталась невредимой.
Дом Иоко сгорел на рассвете двадцать шестого мая. Иоко пришлось снова вернуться к родителям в Мэгуро. За несколько дней до пожара она получила через агентство «Домэй Цусин» весточку от мужа. Уруки писал, что приедет, как только сможет получить место в самолете. Он так и не успел вернуться, пока их дом был цел. В водовороте пламени, когда тысячи, десятки тысяч строений пылали одновременно, не было возможности снасти вещи, да и некуда было их выносить. Иоко удалось вытащить из горящего дома только рюкзак, второпях набитый одеждой. Летняя ночь подходила к концу, когда Иоко в предутреннем сумраке пешком отправилась в Мэгуро. По обеим сторонам улицы тянулись пожарища, кое-где еще тлел огонь. Весь город от района Сиба до Эбису и Мэгуро, насколько хватал глаз, представлял собой бескрайнее нагромождение обгорелых руин. Иоко была беременна. Она шла, задыхаясь от быстрой ходьбы, в шароварах, с противогазом, болтавшимся у пояса. За спиной у нее висел рюкзак, к рюкзаку был прикреплен стальной шлем, голова повязана черным от копоти полотенцем. В одном месте на пожарище из водопроводной трубы била вода. Иоко приложила губы прямо к трубе, напилась и опять зашагала дальше.
Вопреки ужасающему бедствию, окружавшему ее со всех сторон, в ней жило ощущение счастья, которое ничто не могло заглушить. Дитя Уруки, дитя их любви живет в её теле! Иоко казалось, будто эта мысль постоянно согревает ее душу.
Исход войны был уже предрешен. Япония как государство безусловно погибнет. «Англо-американские дьяволы», возможно, истребят всех японцев... Но Иоко хотелось жить, жить вопреки всему, что бы ни произошло с погибающим государством. Она готова была на все, лишь бы уберечь свое дитя от бедствий войны. Она обязана была жить. Никогда еще Иско так не дорожила собственной жизнью.