Тростник под ветром

Исикава Тацудзо

— Если будет налет, бросай все, ничего не старайся вынести. Главное — была бы ты сама в целости, а остальное не важно. Поняла? Если соскучишься — поезжай к Кодама. А обо мне не тревожься...—сказал он, обняв ее перед уходом из дома. Иоко слушала эти ласковые слова, понимала, что он полон любви к ней, вместе с тем не могла подавить огорчения и досады по поводу его отъезда. Она не в состоянии была проводить его нежной улыбкой. Гнев, обида, тревога за него перехватывали ей дыхание.

Однако около полудня Уруки вернулся.

— Денек выгадал!

С мотором что-то не ладится, и полет отменили,— улыбаясь, сказал он.

Это неожиданное возвращение принесло Иоко не столько радость, сколько новую муку. Сегодня она счастлива, а завтра нужно опять так мучительно расставаться. Каждый короткий миг, отделявший ее от новой разлуки, сделался вдруг драгоценным, сердце до боли переполнялось любовью. Уруки казался ей по-новому привлекательным и желанным. В состоянии, близком к безумию, провели они эту короткую весеннюю ночь.

На следующее утро прощание было еще тяжелее, чем накануне.

Проводив Уруки, Иоко словно оцепенела, не хотелось приниматься ни за какую работу — все валилось из рук. Вишневый цвет за окном облетел, распускались красноватые лепестки. Иоко присела за стол Уруки. Его перо, нож для разрезания бумаги, книжные полки — все пробуждало дорогие воспоминания, а сердце в груди, казалось, совсем перестало биться. Даже подушка для сиденья как будто еще хранила тепло его тела. Однако после полудня в коридоре раздались шаги, и кто-то постучал в дверь. Уруки опять вернулся.

— Прямо как будто нарочно издеваются, честное слово! Какой-то тип, подполковник, что ли, должен срочно выехать в Маньчжурию, и мое место забрали. Теперь говорят — завтра!

Это было уж слишком! Завтра расставание будет безусловно еще мучительней, чем сегодня. Уж если надо расстаться, пусть бы уезжал поскорее, перестал ее мучить! Вцепившись в плечо Уруки, Иоко заплакала.

— Не хочу, не хочу, не хочу! Если уж нужно ехать, уезжай поскорее! Я не могу этого вынести. Каждый день, каждый день такая мука, я умру!

Этот взрыв отчаяния несколько озадачил Уруки. Он считал, что выгадал еще день, и только. Увидев, как вздрагивают от рыданий плечи Иоко, он впервые понял, какое страдание причинял ей его отъезд.

Но помочь ее горю он был бессилен. Чем сильнее хотелось ему приласкать ее и утешить, тем больше он терялся. И тогда каждая минута стала невыносимо тяготить их обоих, часы, отделявшие их от завтрашнего утра, показались вдруг бесконечными, мучительно долгими. Чтобы как-нибудь избавиться от этого мучительного состояния, они после обеда пошли в кино.

Когда они вышли из кино, уже смеркалось. В лавках горели тусклые огоньки, улица тонула во мраке. В темноте двигались мрачные силуэты людей.

На следующее утро Уруки, улыбаясь, сказал:

— Ну, сегодня уж определенно все будет в порядке.

Желая поскорее закончить прощание, Иоко не пошла провожать его до станции электрички. Тем не менее, когда он ушел, ей захотелось, чтобы к обеду он снова вернулся. Для совместной

жизни Уруки оказался удивительно утомительным человеком. Не то чтобы он был чересчур привередлив или предъявлял непомерно большие требования. Нет, в жизни это был спокойный, ласковый человек. И все же Иоко чувствовала, что он ее утомляет. С утра и до вечера она ни на минуту не забывала о нем. И потом, хотя он никогда не делал ей никаких замечаний, она видела, что он подмечает всякую мелочь. Оттого ли, что он долго жил холостяком, но женскую работу он знал лучше всякой хозяйки. Чтобы угодить ему, ничего нельзя было делать спустя рукава.

Прошел полдень, но Уруки не возвращался. Пробило час, потом два, и Иоко почувствовала, что не в силах вынести одиночества. Даже на расстоянии Уруки продолжал владеть ее мыслями. Когда пробило три, она поняла, что больше не может находиться одна в этой комнате. Уруки наверняка летит где-нибудь в районе Ионэго, а может быть, уже и над Кореей. Все предметы, попадавшиеся на глаза, терзали ей душу. Самый воздух, казалось, колол кожу. Кое-как дотерпев до начала пятого, она заперла комнату и пошла ночевать к родителям.

Профессор Кодама по роду своей работы не мог эвакуироваться из Токио. Его больница предназначалась для оказания помощи пострадавшим во время бомбежек.

Госпожа Сакико нервничала; ей хотелось отправить имущество и одежду куда-нибудь подальше от Токио, в безопасное место, но близких знакомых у них в провинции не было, к тому же вокзалы были забиты тоннами грузов, и вещи все равно уже не принимали в багаж. Она пыталась обсудить этот вопрос с мужем, но он только мягко улыбался в ответ.

— Что ж делать...— говорил он.— Не хлопочи и не тревожься понапрасну, ты же видишь — крутом полный хаос.

Работа занимала все его помыслы; для забот о государстве существовало правительство, а о войне пусть думают генералы. Ни слова недовольства, ни одной жалобы нельзя было услышать от этого человека. Не хватало лекарств для обезболивания, не хватало средств для борьбы с паразитами, даже спирт для дезинфекции инструментов достать было нелегко. Малолитражный автомобильчик, в котором профессор разъезжал с визитами, стоял без употребления из-за отсутствия бензина, рикши исчезли — всех забрали на фронт.

Из-за продовольственных трудностей и угрозы воздушных налетов стационарных больных почти не осталось. И все же профессор продолжал работать; неслышно ступая, он ходил по кабинету, сам сматывал бинты, сам дезинфицировал инструменты. Сейчас он напоминал не столько директора лечебницы, сколько самого обыкновенного фельдшера. Побывав на приеме, больные, как правило, вторично не появлялись. Получив совет, взяв лекарство, они исчезали, не заплатив. Если улучшения не наступало, больные опять робко приходили за помощью. Долго, пространно оправдывались, жаловались на бедственное положение, получали необходимую помощь, выслушивали наставления, уходили — и больше уже не показывались.