Тростник под ветром
Шрифт:
Район Мэгуро, куда она наконец пришла, тоже почти целиком выгорел. Знакомые улицы стали неузнаваемы. Лечебница профессора Кодама тоже сгорела, на том месте, где еще вчера стояло двухэтажное здание больницы, тлели обгоревшие головешки. Легкий ветерок время от времени вздымал на пожарище снопы искр. К счастью, дом профессора уцелел, слегка обгорев только по карнизу. Сад был затоптан, живая изгородь сломана.. Отец, совсем седой, в растерянности стоял в саду, опираясь на лопату, среди разбросанных в беспорядке вещей. Он выглядел таким старым, что Иоко на секунду даже опешила,— раньше она как-то не замечала, что отец уже совсем глубокий старик.
— Что в вашем районе? Дом как? — спросил профессор.
— Все сгорело дотла,— ровным, бесстрастным тоном ответила Иоко.— Наши все целы?
— Да. Они там...—
На веранде, пропитанной застоявшимся запахом гари, мать подметала пол. Все кругом было покрыто грязью и копотью.
— Счастье, что хоть дом уцелел...— все тем же безучастным тоном проговорила Иоко. Мать не ответила. Ни утешать, ни успокаивать друг друга уже не было сил. В этой суровой действительности не осталось больше места для рассуждений, требовались только смирение и покорность. Юмико спала у себя к комнате беспробудным, как у мертвеца, сном. На лбу у нее блестела испарина.
Еще через двое суток, поутру, воздушным налетом, продолжавшимся всего три часа, была уничтожена Иокогама. Стоял ясный, очень ветреный день. Ветер гнал клубы дыма на север, в сторону Токио, черной пеленой застилая весь город.
В последующие дни Иоко много раз ходила в агентство «Домэй Цусин» справляться о муже, но ей так и не удалось узнать что-либо. Уруки писал, что вернется, как только достанет билет на самолет, но в агентстве Иоко объяснили, что получить место сейчас, по всей видимости, очень и очень трудно. Потом ей стали говорить, что путешествие самолетом в данное время вообще сопряжено с большой опасностью. В те дни самолеты брали исключительно военных, гражданскому лицу получить билет было почти невозможно. Да и эти самолеты в пути часто подвергались обстрелу, так что воздушное сообщение фактически почти прекратилось и рассчитывать на него было больше нельзя.
В июне, в июле весь японский народ вел бессмысленное существование, занятый разве лишь подсчетом городов, один за другим погибавших от налетов американской авиации. Передавали, будто американская армия высадится в Кудзюкури; по другим версиям, местом будущей высадки считалось побережье Сагами. Дрожа от этих наводящих ужас слухов, люди в тупом отчаянии слушали радиопередачи, в которых военные руководители призывали всех поголовно «разбиться, как драгоценная яшма!»
После того как Токио был сожжен и японская авиация уничтожена, «Б-29» почти перестали совершать налеты на разрушенный город. Вместо них прилетали теперь целыми соединениями небольшие самолеты, базировавшиеся на авианосцах. Они часами кружились в небе над Токио. Время от времени они резко пикировали над уцелевшими заводами, вокзалами или портовыми сооружениями, сбрасывали бомбы и поливали землю пулеметным огнем.
И все-таки люди жили. Они привыкли даже к этому изо дня в день повторявшемуся кошмару. Все, что можно разрушить воздушными налетами, уже было разрушено; больше гореть было нечему. Но когда в начале августа пришла весть о необыкновенной бомбе, сброшенной на Хиросиму, о том, что от взрывной волны и от страшных излучений в Хиросиме разом погибли десятки тысяч людей, все снова затрепетали от страха. «Это конец, спастись, очевидно, никому не удастся»,— с пустой, бессмысленной улыбкой говорили жители Токио, впавшие в состояние не то шока, не то тупого отчаяния.
Жертвы, которых требовало от своих подданных государство, уже перешли границы возможного, и когда пределы людского горя были исчерпаны, когда военные руководители и сановные господа досыта нажрались человечьего мяса и напились человеческой крови, только тогда они наконец решились заявить о капитуляции. Раньше у них не хватало на это мужества. Ведь им требовалось во что бы то ни стало сохранить не «безупречное государство» и «извечную, нерушимую династию», созданную не для блага народа, не для процветания нации, а далекое от народа абстрактное государство и легендарную, ничем не связанную с народом династию. Эти красивые легенды сбили с толку парод и в конце концов отняли у него все — мирный повседневный труд, имущество, самую жизнь.
Столь запоздалое решение о прекращении военных действий совершенно очевидно объяснялось тупой косностью и медлительностью правительства и ответственных лиц в государстве. Уповая на «защиту неба и помощь богов», возлагая надежды на отряды
Таковы были плоды, пожатые правителями Японии, Таковы были результаты, которых им удалось достичь после того, как они придавили народ тяжким бременем непосильных налогов, отняли у него свободу, лишили всех прав, опутали бесчисленными повинностями; после того, как высосали из народа всю кровь и все соки. Родители и дети, мужья и жены, разлученные войной, ничего не знали о судьбе своих близких, братья и сестры, потеряв друг друга в огне пожаров, не знали, кто из них жив, а кто умер; люди лишились одежды и пищи, лишились крова, лишились работы щ скитаясь по дорогам среди развалин, доходили до того, что занимались ночным разбоем и грабежами. Таковы были конечные итоги войны. Император в своем манифесте, возвещавшем окончание войны, провозглашал, что «противник, применив новую разрушительную бомбу, убивает невинных и причиняет поистине неописуемые бедствия», пытаясь перенести всю вину за разгром на противника. Текст его манифеста изобиловал противоречивыми и пустыми, излишне красивыми фразами. Прикрываясь этими красивыми фразами, подлинные виновники войны пытались уйти от ответственности за совершенные преступления.
В полдень пятнадцатого августа, когда по радио передавали императорский манифест о прекращении войны, профессор Кодама, в одной рубашке, без пиджака, сидел, скрестив ноги, на веранде. Обугленные деревья уныло протягивали в небо черные ветви, ветер все еще доносил запах гари. Голос императора, лившийся из приемника, звучал меланхолически-скорбно. Когда передача окончилась, наступила какая-то особая тишина, как бывает, когда стрелявшее над самым ухом орудие внезапно замолкает.
Профессор Кодама с улыбкой оглянулся па жену,— как видно, он хотел что-то сказать, но госпожа Сакико молча сидела перед шкафчиком, на котором стоял приемник, и беззвучно плакала, закрыв глаза рукой. Опа была достаточно наивна, чтобы прослезиться при звуках «яшмового голоса». Однако, при всей своей наивности, даже она никак не могла уразуметь, как же могло случиться, что война отняла у нее обоих сыновей и все таки все эти жертвы оказались напрасными. Если «забота о спокойствии наших подданных и стремление мирно процветать совместно со всеми государствами мира действительно являлись, как гласил манифест, «нерушимой традицией наших блаженной памяти предков, всей правящей династии и предметом наших неустанных забот», то разве нельзя было вообще не начинать эту войну? Дальнейших слов манифеста госпожа Сакико, попросту говоря, толком не поняла, так же, как не поняло их подавляющее большинство населения Японии.
Больше всех радовалась окончанию войны Юмико. Лежа в постели, она плакала от счастья.
— Как хорошо, Иоко! Война кончилась! Подумать только, с сегодняшнего дня нет больше войны! Как же это будет, без войны?! Ах, как хорошо!
На протяжении долгих девяти лет, с тех самых пор, как Юмико начала ходить в школу, непрерывно продолжалась война. Юмико даже не могла себе представить жизнь без войны. Лежа в постели, она размышляла о переменах, которые наступят теперь в окружающей жизни. Вероятно, Кунио Асидзава тоже вернется. Он тоже измучен войной и, наверное, жаждет мира. Со дня на день, ожидая его возвращения, девушка так волновалась, что у нее даже подскочила температура. Болезнь Юмико в последнее время резко ухудшилась — бедствия войны, голодный паек и летняя жара тяжело отразились на ее состоянии. Отец был бессилен помочь больной дочери — пи один из известных ему способов лечения нельзя было применить в йх бедственном положении.
На следующий день, шестнадцатого августа, небольшой самолет, взлетевший с американского авианосца, с утра и до вечера с видом победителя летал в' небе над Токио. Он летал так низко, что отчетливо виднелись звездочки опознавательных знаков. Японские вооруженные силы не оказывали никакого сопротивления, все зенитные орудия молчали. Стоявшие на пожарищах люди, которым больше не нужно было прятаться в щели, задрав головы под палящими солнечными лучами, в каком-то отупении провожали самолет взглядом. Факт поражения все глубже проникал в сознание.