Тщета: Собрание стихотворений

Меркурьева Вера Александровна

Д. С. УСОВУ

Кто, не чуждаясь беззаконной смеси Трагических и комедийных сцен, Укрыт за толщей монастырских стен От буйства многолюдной, шумной веси, Расина том берет наперевес – и Уходит в сад, где медом дышит тлен, И там сдается в лепестковый плен Девице-в-зелени и барской спеси. А возвращаясь к полноте кошниц – Пушистых лар домашние пометки – Находит вязь изысканных страниц И – лучшее из лучших – дремь ресниц И выгиб стана, сквозь атласной сетки, Живой и теплой, смуглой Танагрэтки. 30.VI.1933. God’s acre

«Когда б, цветам подобно, раскрывать…»

Клоде Архиповой

Когда б, цветам подобно, раскрывать Лучистый венчик умудрялись кошки, Одежды лепестковые застежки Дождем омыв, на солнце осушать – Ястана б кошкой Вас именовать, Аесли бы цветы имели ножки Резвей котят, чтоб

бегать по дорожке – Хотела бы цветком я Вас назвать. Ивот вдвоем, не чуждые раздора, Порывисто-тревожная Гатор, Пленительно-приветливая Флора ОВас заводят своевольный спор, Вплетая Вам во нрав двойной узор. Аимя Вам – от них же – Цветангора. Попросту, без затей, В quasi сонетной коде, Клоде скажу моей. Быстрой и нежной Клоде, Что она мне мила Так же, как Зу-царапка, Что мне радость дала Верная ее лапка, Что без нее мой путь Станет сухою палкой – Некому выглянуть Из-под листа фиалкой. 4.VII.1933

«Меж вымыслов лирических косметик…»

А. К. (с пудрой)

Меж вымыслов лирических косметик Приманчивей, обманчивее нет Той, под которой маленький поэтик Вдруг явится нам как большой поэт. Скрывает благодетельная пудра Шершавости, лоснистости грехи, От критики утаивая мудро Неловкие, неверные стихи. Истертое, истрепанное слово Неслыханным показывает вновь, – Беспамятно, бессмертно… бестолково… А имя той косметики — любовь. Она, любовь – единая, простая, От света к тьме блаженно низойдя, Всё зная, всё терпя и всё прощая, Булыжник в перл созданья возводя… И есть другое: смоет краски грима Холодная и трезвая вода — И глянет бледно, станет недвижимо Что искрилось, мерцая, как звезда. Посмертным удаляет омовеньем Цветы и пятна, музыку и шум, И жизни ложь являет правды тленьем Безжалостный разоблачитель – ум. Ну что ж, друзья! чему хотите – верьте, А у меня безумие в крови – Я не хочу правдивой прозы смерти, Я – за обман стихов живой любви. P.S. Не приложить ли шифра ключ при этом, Хотя его всяк знает про себя? – Надеюсь, Вы меня большим поэтом Считаете, безропотно любя. 12.V.1934

«Не в тягость? Цепь? но ведь тогда покорно…» (С. Шервинскому)

Для пленников их цепь была не в тягость.

С.Ш.

Не в тягость? Цепь? но ведь тогда покорно Они ее дотянут до конца. Нет, пусть она грызет пилою кости, Пусть жерновом раздавливает плечи, Пьет жадной сушью жизни свежий сок! – Тогда-то пленники поймут: иль лечь им Засыпанными в душащий песок, Иль вздохом ветровым – не человечьим – Наполнить грудь придавленную, чтоб Упали разом ржавые оковы, И воздух вечно вольный, вечно новый Охолодил сухой, горячий лоб И тем глазам, что к гибели готовы, Открыл явленный, благостный простор. В нем – век не кончат, зыблемые далью, Влекомые любовью и печалью, Отсвечивая жемчугом и сталью, Струи реки согласный в чем-то спор. В нем сизые с седой каймою тучи Сберут дожди в тугой, упругий клуб, И с самой верхней, синезвездной кручи Швырнут его в разрез сухой, колючий Земных, потрескавшихся, черных губ. И будет пить земля, и камень каждый, И стебель каждый примет щедрый дар. Нет мук душней, чем раскаленный жар, Нет стрел острей, чем молнии удар, Нет счастья слаще утоленья жажды. А дальняя, невидимая синь, Укрытая от века в доме отчем, Приоткрывая заревые очи, Посмотрит: так ли дождевая хлынь Ее веленья выполнит. А впрочем, Всё хорошо. И вовремя гроза Пришла к нам в час последний, в час вечерний Омыть целящей влагою, из-за Сквозной фаты, усталые глаза Порадовать «нежней и суеверней». P.S. Простите, милый наш сосед, что я, За вами следуя, свернула всё же С тропы широкой белого стиха На узкий поворот случайной рифмы. И мой «небрежный карандаш» простите: В «рабочем кабинете» нет чернил. Не отольете ли вы нам той влаги? – Но только не лилово-канцелярской, Не красно-цензорской, и даже не Голубоватой – для любовных писем – Но черной, черной, как душа злодея, Иль как печная сажа, иль как ночь На юге, и надеяться не смея Найти в ней кладезь рифм к Шелли смочь, Я ею белые стихи замажу, С которыми – ведь вот – никак не слажу! 22.VI.1935

«Ступит ли на островерхий скат она…»

А. Ахматовой

Ступит ли на островерхий скат она – и, не оскорбив занозами, зацветет кремень нечаянно-негаданно фиалками и розами. Тронет ли сновидица-загадчица узкою рукой, кручинною – лед арктический растопится, расплачется слезой аквамаринною. Взглянет ли – неслыханно, невиданно и земля, и небо – заново, сердца больше нет в груди, дотла сгорит оно свечою воску рдяного. Усмехнется ль, нехотя-то, молча-то, рта надменной половинкою – дорассветная звезда дрожит стекольчато встающею льдинкою. А споет от полуночных снов она и от месяца щербатого — что песня на земле у нас прикована и названа: Ахматова. 8.XI.1935

«Где Вы теперь? Кто Вам кусает ушки?..»

Инне

Кочетковой (Хо– Зайке)

Где Вы теперь? Кто Вам кусает ушки? Куда ушел Ваш хозайчонок Зай? Сменили Вы старковские Подлужки На черноморский полу-Парагвай. Конец любви. Обычная развязка. Что письма Вам, все рифмы, клятвы все – Когда иной прельститель, новый Васька Вас соблазнил в затоне Туапсе. 17.XI.1935

«Средь переулков неувязки…»

Е.В. Шерв-ской

Средь переулков неувязки, Пройдя за подворотней гать, Куда как мило повстречать Аленушку из доброй сказки. Ловка, заботлива, щедра, Она – что вечер – холит братца, А он-то норовит убраться – Что день – с сестрицына двора. В лесу кузнечиком стрекочет Весь день-деньской, да напролет. А там – то леший обойдет, А то – русалка защекочет. Заголосит, попав в беду, – Ау, Аленушка-сестрица, Что мне покушать, как помыться? Домой дороги не найду! — Верна, как ниточка иголке, Она дорожкою прямой За ним – и мчит его домой, Что духу есть, на сером волке. А дома стол бисеровой Уставит сластью: — Пей да кушай! Вдругорядь знай – сестрицу слушай, Не то простишься с головой. – Блюдет хозяин-знахарь, чтоб Засов собачка сторожила, И кошечка мышей ловила, И деткам худа не был об. Пошепчет, счастью не завистник, Над ними вещий заговор: – Цвети, viola tricolor [9] , Будь сам-четверт вовек трилистник. – Так вот, Аленушка, мой свет, Плутая на зайчиных стежках, Вы и к моей на курьих ножках Избушке протопчите след, И заходите спозаранку, И погостите допоздна. Яга не страшная, она Перевернется на изнанку И подобреет. Скажет в бровь Медведю: – Миш, не будь растяпой, Погладь-ка плюшевою лапой Их на совет да на любовь. — Сову-заботу сгонит: – брысь! – Велит Аленушке: – не бойся, Судьбиной-счастьицем умойся, Таланом-долею утрись. – Ох, примете ли Вы без спора Поля исчерканных страниц, Догадки сущих небылиц Или домашнего фольклора? 1.II.1936

9

фиалка трехцветная (лат.).

ЗА ТО, ЧТО В НЕЙ

А. Ахм-ой

За то, что – вот качнется в клетке комнат, Прильнет к решетке стен – И кажется, стоит наш утлый дом над Прибоем гулких пен. За то, что вся прозрачность, вся бездонность, Вся небосклона синь – В ней, через всю неверность, всю влюбленность Волны, приливной вхлынь. За то, что в ней безжалостность и нежность В алмазной призме, и Слились в нечеловеческую смежность Голубки и змеи, За то вот, что над ней, восстав из рани Времен, прошла гроза, Не ослепив, смертельно не изранив Прозрачные глаза. За то, что вновь – и непрестанно внове – При взлете этих рук Заслышим мы в своем биеньи крови Иного сердца стук. И новым сердцем, вещим и смиренным, Поймем, что с нами – та, Кем пленены, нерасторжимым пленом, И песнь, и красота. За красоты поющее сиянье, За песни светопад – Как не отдать последнее дыханье И свой последний взгляд Вот этим раковинкам розоватым На зыблемых перстах, Заброшенным – каких морей раскатом? — В наш побережный прах! 17.II.1936

ОН И Я (Sonetto di proposta)

Сергею Васильевичу Шервинскому

Он коллекционирует картины, Я коллекционирую людей. Весь мой расходец – серебро речей, Его, увы! банкноты и цехины. Но угостит порою горче хины Обоих нас лукавый Асмодей, – Под видом антиквара – о, злодей! – Ввернет ему холстовые руины, Шепча: – бери же, подлинный Рембрандтец! – А дома – полужив, покинув Ост- Индею, спустится из рамы Иост. Мне ж, обернувшись другом, аграмантец Хитона славы сунет бес и в пост, И вот – в ладонь вонзится скорпий хвост. 20.II.1936

НАЯВУ

А. Ахм.

Это правда? – пригласили на дом – Муза снизошла и присела у чайного стола с нами рядом? Диадему, снятую при входе, можно примерять нам, и стоя пред зеркальцем, вздыхать: не по моде?! В милых пустяках и пестрых шутках впрямь часы бегут так, что их лишь всего четыре тут в целых сутках? Нет, не Муза к нам спустилась долу – это мы взошли видеть утаенную от земли Музы столу. И в светлицах дивных – небо свод им в пламени зари – дерзкие и робкие дикари – колобродим. Подивимся лире: что такое? – тронем струны те, и они, дремавшие в немоте и в покое… Но нельзя об этом. Тише, тише, – мы домой идем, присмиревши, на цыпочках, тайком, только слыша, как поет – в Москве иль в Трапезунде – сердца мира кровь, что сегодня в нем расцвела любовь – Rosa mundi [10] . 5.VII.1936

10

Роза мира (лат.).