Туата Дэ

Mary Renhaid

Почуяв запах молока, он всё же затих и присосался к ней, зажав в своих кулачках белую ткань её платья. Розовое молоко лилось из разрезанной щеки, но сколько-то проливалось и у горло, к тихо засыпавшему на чужих руках..

Карабинеры ушли и арестованную увели, шорох и разговоры на табачной фабрике возобновились. А малыша устроили в корзине с сухой, царапающей спину соломой и отнесли приют, где как-то так случилось, что до крещения дело не дошло. Всё некогда было. Стоило ли тратиться и тратить время на то и дело болевшего, то и дело могшего помереть. А вот, гляди, подрос. Да и имя к нему само

прилипло - то ли от сестры- хозяйки, то ли от приютских мальчишек. То ли сам себе придумал.

Во всяком случае, забыть о его грешном рождении, намучившиеся с ним сестры ему не давали. Он даже просыпался ночами - щипая кожу на ноге. Проверяя не слишком ли холодная - как у трупа? Он же живой? По-настоящему? Он ещё не умирает? Его ноги живы и он чувствует боль…

– Не знаю, -пожал Мануэль плечами, отвечая на заданный вопрос, - Может, римские сабли были плохи ничего не стоили против доброго ножа. Или им показалось, что тот умер -по настоящему? И с сотней ран уползали -если кололи неглубоко. Когда хочешь, чтобы кто-то точно умер - лучше вскрыть горло прижать к земле и подождать пока вся кровь не вытечет. Кровь-то внутри осталась - вот и жил. Вот и всё …

И Мануэлю верили.

Ведь всякий, кто жил на улицах Ортегаса должен был знать подобные вещи.

Огромный Кровяной Иисус полулежал на кровати, огромной, полуразвалившейся кровати с балдахином.

В таких,что спят комендадоры и генералы - и даже такая она была ему мала, - ведь его грязные пятки свешивались со спинки кровати. А тело было так велико,что рассохшиеся ножки кровати давно треснули под его весом и она теперь лежала на полу. Даже воздух боялся потревожить Кровяного Иисуса. Пыль, витавшая в полной гнилых запахов духоте, едва тревожимой лишь его храпом и звоном мириадов бесконечных мух, до того дерзких, что не боялись заползать ему в широко раскрытый рот. Истлевшая канитель, оставшаяся от балдахина, над его ложем. Всё это тревожилось лишь паскудными, животными звуками сна чудовищного трупа бога .

Кожа живота шевелилась, будто бы под ней что-то ползало. Пожива для могильных многоногих жуков. Высох совсем, изъели его в труху. Какое тут в Палестину ползти - только сюда и добрался …

Тихо прошептало железо.

– Держи, Хорхе, - Мануэль протянул ему длинный каронеро рукоятью вперёд.

Тихо смотрел я на сохранившееся на огромном для детских рук клинке клеймо австрийского арсенала:

– Пора уже и тебе, наконец, становиться мужчиной, Малыш. Бей ему в самое сердце.

Теперь, как мне кажется, я его понимаю.

Мануэлю было страшно. Всем было страшно - но вожак показать этого не мог. И он отдал свой нож мне, зная что сам тоже не сможет ударить этого бледно- серого великана. Он послал самого бесполезного, не надеясь, что Малыш убьёт. Пусть хотябы ранит . Путь отвлечет чудище, чьи глаза за дрожащими от предшествующего

пробуждению лёгкого сна веками были готовы вот-вот распахнуться и увидеть мальчишек - на себя. На его месте, и я сам поступил бы так же. Только, наверное, не стал бы жертвовать своим каронеро... Но что-нибудь эдакое, для придания уверенности и поднятия духа дал бы.

Впрочем, Мануэль слишком боялся - и готов был жертвовать чем угодно, чтобы убежать от страха. Но совет его был хорош. Это понял любой, кто взглянул бы на бледно-серое, словно покрытое лежавшей здесь на всём не менее чем вековой пылью тело. Понял тогда и Малыш.

На улицах Ортегаса и в семь лет можно хорошо рассмотреть животы разрезанные крест накрест большими пастушьими ножами, усвоить как уложена в них требуха и запомнить как она пахнет, вываливаясь на песок или опилки. И улицами Ортегаса!
– я готов поклясться и сейчас, - что в том огромном, почему-то ещё живом теле, не было никаких внутренностей. Только серая как старый сатанинский пергамент кожа, натянутая на кости -туго,как на барабан.

Вне всего сомнения, Мануэль тоже это понял. И именно поэтому велел бить мне в сердце. Сердце должно быть у всех. Сердце должны были ему оставить.

Позвать бы тогда Гришема... Если бы Гришем был рядом…

Я бы убил этого великана, без сомнения. Смог бы выдернуть огромный нож Мануэля - из тех, что носят как саблю, за плечом или пристёгнутым к седлу. Выдернул бы его, увязшего в рассохшемся дубовом изголовье и трухлявых перинах древней постели.

Но Гришема тогда не был и глубоко вошедшее лезвие скрипело и никак не хотело поддаваться.

И тут я поднял голову. Глубокие бесцветные глаза трупной , потрескавшейся головы тегусегумпо смотрели на меня- и кожа шевелилась,и что-то ползало внутри открытого рта.

Блестящий мокрый панцирь могильного жука со многими сочленениями упал изо рта на упавшее истлевшее больничное одеяло, укрывавшее мерзкий труп бога до полоски кожи на груди, почти под самым горлом - истлевшей, выгоревшей до желтых костей под проникавшими сквозь запыленные окна лучами солнцем.

Кровящий Иисус смотрел на того, кто хотел ударить этим пастушьим тесаком, взрезать бритвенно-острым, почерневшим от времени лезвием, уродливый горб -пергаментную высохшую кожу без единой язвочки, натянутую на сплющенные, изломанные, скорее похожие на сросшиеся ветки высохшего дерева - чем на ребра.

Я целил именно туда - но тяжелый как гиря нож словно бы сам вильнул в моих слабых руках. Как если бы, грудь тегусегумпо была прикрыта не только ветхим одеялом с чернильным штампом, но и каким-то толстым стеклом, синим хрусталём, по граням которого верный и честный, направленный прямо в цель, клинок из серой австрийской стали и соскользнул.

Так и не потревожив туго натянутой на рёбра грязной серой кожи, переточенный австрийский штык, рассёк грязные украденные из больницы простыни и портовую мешковину. Вместо того,чтобы пробить коричневую, похожую на плетение кустарника, грудь, он глубоко, по самую рукоять, ушёл в истлевшие перины, матрасы и матрасы и источенное жучками черное пыльное дерево под навалившимся на него весом испуганного мальчишки, что хватался за рукоять обеими руками, как за тонущий вцепляется в протянутое ему в последний момент спасение.