Туманное Звено. Стихотворения

Гингер Александр Самсонович

ТОПНИ-НОЖКОЙ

Не балованная с детства, чтившая семьи устав, получившая в наследство от отца упрямый нрав, та, что звали топни-ножкой, ворошила баб тряпье, кадки с мерзлою картошкой, мертвое житье-бытье.

ЖЕЛЕЗНЫЕ ГЛАЗА

Все ли вспомнили то время (время дедов и отцов), дни, когда студентов племя, двигаясь со всех концов — с пением, с любовью, с верой и с надеждой шло в народ, по примеру ФИГНЕР ВЕРЫ твердо шествуя вперед… В сумерки плывя по Волге, дуя дымом в небеса, пароход

со свистом долгим двигал поле и леса. Фея, жившая работой, покидала темный брег, мир с мужицкою икотой, лужи, зубища телег. У красавицы лекарки на браслете бирюза, запись в книгах без помарки — и железные глаза. Каждый житель деревенский Вере Фигнер слал поклон, и писатель Глеб Успенский в эту Веру был влюблен.

СЛЕЗЫ

В сырой избе, что называлась въезжей, она открыла фельдшерский покой. К ней рвался люд. Денек еще чуть брезжил, но здесь уже нарушен был покой. О ноги стариков — ходули цапли, о рубища со вшами в каждом шве, о слезы Веры, льющиеся в капли, и сердце, бьющееся в голове!

ОТРАЖЕНИЕ

Всю ночь я вижу крест оконных рам, чудесное в паркете отраженье. Не потому ль мне снится по утрам лицо ее с небесным выраженьем? Откуда у нее берется вдруг такое неземное выраженье? Над нею появился полукруг. Но может быть он тоже отраженье?..

РЖАНОЕ МОРЕ

С мечтой и с твердостью во взоре, с запасом книг и порошков вошла она в ржаное море непроходимых мужиков. Пусть поле пугалом кивало — вдали от светской кутерьмы дворянских девушек немало тогда боролось с властью тьмы. Они тащились на возах, трещавших как кора в арбузе, с рассветным пламенем в глазах, с крестом карминовым на блузе. Смяв доски будок полосатых, бурливой доблести полна, в конце годов семидесятых пошла девятая волна. Взнесенная волною пенной и дело предпочтя молве, в те годы Вера несомненно была движенья во главе. В том зданье, где в теченье года бывали сборища не раз, имелись бани — для отвода чрезмерно любопытных глаз. Найдя жандармов с добрым взором, одна стараясь за троих, разносторонним разговором улещивала Вера их, обычно мякнущим от чая служакам с толстою спиной, для передачи назначая свиданье в чайной иль в пивной. Копаясь в сокровенной груде подпольных и подкопных дел, она приготовляла студень на взрыв правительственных тел. Ее судьба — закрепощенье, щек восковая желтизна. Ведь двадцать два своих рожденья встречала в камере она.

ГОЛОС

Утро зимнее в подвале. Вера тает как свеча. Платье в копоти и в сале явно не с ее плеча. Вижу лик ее бескровный, цветом мертвенней свечи, и суровый, гордый, ровный голос слышен мне в ночи: Чтоб увидеть душу хоть отчасти, чтоб судить о ней не наобум, человека делят на три части: эти части — сердце, воля, ум. Да, воля впрямь была водоразделом, поднявшим ум и чувство в нас от века. Лишь полное слиянье слова с делом казалось нам достойным человека.

ПОДНОЖИЕ

Лишь

сказка кормит медом или млеком любимого героя своего. Но трудно в жизни быть сверхчеловеком, взамен не получая ничего. Тех кто минуя частную аллею в общественном находится саду всечасно уважаю и жалею за личную несчастную звезду. Перо обычно пишет о героях, направленность к высокому любя, но забывает что вершины строя они кладут в подножие — себя.

СЕРДЕЧНЫЕ БОЛЕЗНИ

Стараясь до высокого дойти (от косности, лежащей в котловине), теряя дух средь горного пути, ты устаешь уже на половине, душа моя. Быть может для тебя молчать и плакать было бы полезней? Но ты не хочешь, ты живешь любя в себе свои сердечные болезни. Зачем же ты взяла примером ту, которая оледеневшей волей превозмогая проявленья боли, в себе сплотила страсть и чистоту? Ведь ты в добре и зле совсем другая, ведь ты сплошная слабость, дорогая! Но и тебя (через житейский торг) ведут две силы: жалость и восторг.

ТУМАН

Ночь. Туман. Ограда сквера. Снег. Фонарный столб в кремне. В снеговом тумане Вера неотступно снится мне. С барской сытостью в разладе и с застенком впереди — с сердцем, состраданья ради перевернутым в груди. Много зим и много весен, скажем проще — много лет, — с волосом входящем в осень, с волей жесткой как скелет, с ужасом, с мечтой без меры, с блеском мужества на лбу — провела живая Вера в незакопанном гробу.

КЛЮЧ

Ладога белила волны в день осенний но сухой. Синий воздух, ветром полный, желтой шелестел трухой. В этот день, уже осенний но еще в лучах тепла, хрупкая как лед весенний в крепость женщина вошла. Северного полдня луч осветил ей арку входа. Вознесенный к небу ключ ей сказал, что нет исхода. Ключ вонзился. Дверь замкнулась. И тягучая как слизь беспросветно потянулась омертвляющая жизнь.

ЯЩИК № 26

Непригляден остров мертвых, остров, где исток Невы. Блеклы раковинок створки, водоросли, клок травы. Нет здесь синих незабудок, белогорлых нет гусей. Только полосы вдоль будок оживляют остров сей. Власть зимы здесь непреклонна, труден солнца поворот. Туго тает снега тонна у внушительных ворот. Здесь вошла она в молчащий склеп, что выстроила месть, в залитый асфальтом ящик — ящик номер двадцать шесть.

ТИШИНА

Огромна ночь в застенке без свечи. Ты вздохом тишины во мраке дышишь. Прислушайся к молчанию в ночи, и в нем ты голос тишины услышишь. Гонима холодом, покрыта тьмой, неслышней шелеста летучей мыши, незримая, проходит над тюрьмой та тишина, которую ты слышишь. И тех послушай, что сошли с ума от тишины, распространенной в страхе, которых ночь (безумная сама) сжигала в нефтью пахнущей рубахе. Была их ночь покоя лишена. Но всех ночей, грядущих и прошедших, не умолкающая тишина была страшней мычанья сумасшедших.