Туманное Звено. Стихотворения

Гингер Александр Самсонович

ПЕРЕНОС

Там где подвал похож был на канал, где каждый шорох был неждан и важен, к тому, который больше не стонал, перед рассветом приходила стража. Три сторожа с ушами упырей, летучих трех мышей напоминая, приносят мимо сорока дверей полотнище. В нем ноша ледяная. Что виснет в углубленной простыне? Кто взят, но не испуган переносом? Чей профиль отразился на стене с высокопарным заостренным носом? Ах, двери из тяжелого ствола здесь как стоймя поставленные гробы, а быстро проносимые тела безмолвны и морозны как сугробы.

СУМЧАТЫЙ

Весенний вечер тих и розов. Тюремный двор угрюм как дно. Но узник Николай Морозов глядит по вечерам в окно. Днем

над космической страницей он гнет старательно ребро, а в сумке клетчатой хранится все личное его добро. Сияет под луною зданье. Луна бледна, не спится ей. И заключенного сознанье томится в этот час сильней. Как рыба что уткнулась в сушу он кругло открывает рот. Луна ему вскрывает душу: мне кажется, что он поет. Поет о камне, о начале основы под своей ногой и о подпочвенной печали своей отчизны дорогой… Быть может он не пел той песни, но мог бы эту песню петь. Чертил он круг тропы небесной и минеральных жилок сеть. Он — в доморощенной фуражке (кто шил ее в тюрьме ему?..) — пил чай из оловянной чашки и как зрачок берег суму. Ее и летом и зимою хранил он тщательней всего. За неразлучность с той сумою прозвали сумчатым его.

ФАКЕЛЫ

В строенье над истоком невским, в тюрьме что выстроил карел, народник Михаил Грачевский зловещим факелом горел. Тяжеловесна дверь из дуба, насилья выражение. Пред ней — жандармов топот грубый, за ней — самосожжение. Гуляет Ладога над глиной, над пустырем, где без следа зарыты на косе недлинной невоплощенные года. Останки душ огнеупорных тех героических времен истлели возле струй озерных без насыпи и без имен.

ДЫМ

Послушные назначенной судьбе, поднявшись духом точно дым в трубе, они дыханье отдали борьбе и в нашей памяти воскреснуть вправе. Пусть павшие во имя сил благих за счастие голодных и нагих — среди других портретов дорогих пред нами встанут в золотой оправе.

КОТЕЛ

Страна была тогда подобна уже бурлящему котлу. Трещали пулеметы дробно, и многое пошло ко дну. Мастеровой с разбитой честью (еще не жившее лицо) из тощих городских предместий шел на хозяйское крыльцо. Над царством тучи нависали, японцы русских гнали вспять. Над письмами тогда писали год девятнадцать, ноль и пять. В быту того большого года жандармское звучало п л и! И вспомнили друзья народа тех кто до них в народ пошли. Той знаменательной зимой, усталые как богомольцы, последние народовольцы расстались с каторжной тюрьмой.

СПИЦЫ

В многоголосом хоре голоса охвачены всегда одним дыханьем. Так держит обод спицы колеса, так кузница следит за полыханьем. Мое волнение течет как сплав металлургический — сплошной и жгучий, но эта повесть состоит из глав и медленно взбирается на кручи. И все ж одушевленная весной летит моя повозка по ухабам — навстречу логу с ягодой лесной, навстречу северным бадьям и бабам.

ГРУША РЫБИНА

Полдень крепко пригревает кочки. Май раскинул свой цветной товар. Груша Рыбина в цветном платочке третий раздувает самовар. Рыбина — степенная поморка. Стан ее упруг, высок и прям, и хрустят на ней в кумачных сборках сарафаны по воскресным дням. Это происходит в месте ссылки, в Ньоноксе. О северный посад, где в деревьях ледяные вилки, и где невидаль — фруктовый сад! Яблок здесь на севере не видно. Груши все ж бывают иногда. Грушу не пугает очевидно ветр и ледовитая вода. Снежен вечер. В виде привиденья белая меж тучами луна. В солеварне белые строенья. В Белом море влага солона. Не сладка на Севере погода: с моря дует ветер, все дрожит, и на берегу почти полгода якорь меж сугробами лежит. Здесь застыл изогнутый, ползущий ствол,

напоминающий змею, и невзрачный домик, берегущий героиню бедную мою. Зиму в ссылке, в неуютном месте, где был дружен с вьюгою мороз, провела и Вера Фигнер вместе с другом — с Александрою Мороз. Все сшивалось там из рыбьей кожи, все промерзло хоть один разок: и возок, на утлый челн похожий, и челнок, похожий на возок. Груша Рыбина умна едва ли, но не ей ли отводить беду? У нее недаром составляли имя и фамилия — еду… Луч заката пригревает кочки. В них цветной красуется товар. Груша Рыбина в цветном платочке пятый раздувает самовар.

СПЛАВ

Лишь во сне горжусь я силой воли, красотою — в совершенной мгле. Я — смешеньем сахара и соли, странной смесью гордости и боли отмечаю путь свой на земле. Вера мне ничем не отвечала: все в ней из другого вещества. Более чужой я не встречала. Но нашла и общее начало я у чуждого мне существа. Рассказала я немало в общем, о герое (разницу кляня). Пусть теперь об этом — нашем общем — мой герой расскажет за меня. Да, я казалась твердою как лед. Я не ждала спасенья ниоткуда, живя как в келье годы напролет с душой воительницы одногрудой. Сердца холодных женщин не легко в горячее приходят состоянье, но мысли их, кипя как молоко, любое заполняют расстоянье. Сильна во мне холодная струя, мой взгляд на мир, поверьте, не умильный. Так отчего же восторгалась я когда попала на завод плавильный? Описывать его я не берусь. Но обогнув грохочущее что-то, увидела я вдруг железный брус, который пламенем был обработан. Скользил металл на приводном ремне. Еще пыланье в глыбе не угасло — и что ж? ее разрезали при мне, как режут плитку сливочного масла. Вот мысли каждой амазонки (вслух): чтоб можно было наше сердце резать, старайтесь прежде привести наш дух к составу размягченного железа… Тут героиня замолчала вдруг, и снова автор повесть продолжает. Но не пора ль ее закончить, друг? кровь стынет, а бумага дорожает.

ЭДЕЛЬВЕЙС

От героизма тянет холодком: не влажной стужей низменных кувшинок, а благородным воздухом вершины, украшенной единственным цветком. Изысканный по форме и по цвету, теплом не избалованный цветок! Неправы те, кто привлечет к ответу тебя — за твой высокий холодок.

ЗАКАТ

Не помню — в Нарве или в Риге, зимою (между школьных лет) в одной народовольной книге я видела ее портрет. Она была на нем подростком, в косынке, вязанной перстом, с губою нежною и жесткой, с уже намеченным крестом. Деревья крепостного сквера и длинный двор того жилья, где столько лет томилась Вера, осматривала в детстве я. Мне снился сон: решетки окон, граниты стен, свинец Невы, и тумбы пред чугунным блоком, и муть рассветной синевы. Крылатый конь парит при этом недвижно за плечом моим… Так, на рассвете став поэтом, осталась до заката им.

ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

Живу я на чужбине четверть века и научилась в этой стороне искать в герое просто человека, геройское оставив в стороне. Когда весною свод большой и синий горит над сводом тюрем гробовых, слабеет сердце даже героини как сердце женщин самых рядовых. О героине, двадцать лет прожившей в застенке, омываемом Невой, но все же о любви весной тужившей, ломавшей кисти рук над головой, о той кто проявляя силу внешне, внутри почти неслышно голосил, кто жил не принимая жизни здешней — старалась я сказать по мере сил.