Твердь небесная
Шрифт:
– Все сделаем как необходимо, – заверил Мещерин.
Они вернулись в канцелярию. Там их уже ожидал пристав, явившийся для переговоров о сдаче. Его сопровождал тот самый ротмистр, что без единого выстрела захватил вестибюль.
Оказывается, пока отсутствовал Саломеев, начальники дружин заявили парламентерам, что они готовы оставить занимаемую позицию, но выйдут только с оружием в руках и арестовывать себя не позволят. Для осаждающих училище это было равносильно признанию своего поражения. Естественно, ни пристав, ни тем более военный начальник не могли
– Свяжитесь с вашим начальством, – заявил им Саломеев. – Передайте наши условия.
Пока пристав крутил рукоятку аппарата, Саломеев кивком головы указал Мещерину и Самородову на дверь, предлагая им приступать к оговоренным прежде действиям. И тот и другой немедленно вышли.
Пристав связался с самим генерал-губернатором. Когда он изложил адмиралу Дубасову суть требований повстанцев, из телефона раздался негодующий крик, дошедший до слуха всех находящихся в комнате: «Стрелять!» Пристав как-то испуганносочувственно оглянулся на Саломеева, на других присутствующих и беспомощно развел руками.
– Слышали? – со страхом в голосе спросил он.
Поскольку Саломеев молчал, лишь испытующе поглядывая то на одного из начальников дружин, то на другого, от имени всего штаба ответил агрессивный студент в шинели:
– Да, слышали! Но наше решение непоколебимо: мы не сдаемся! мы будем сражаться!
Ни слова больше не говоря, единственно взглядом прося ротмистра быть мягче к этим заблудшим неразумным, пристав снова развел руками. Ноу представителя военных властей было совсем другое настроение.
Офицер заявил, что, если через пятнадцать минут все находящиеся в здании лица не выйдут на улицу без оружия, он прикажет открыть по ним артиллерийский огонь.
– В таком случае, – студент в шинели решительно встал в дверях, – мы имеем полное моральное право принудить вас, господа, разделить с нами этот варварский расстрел. Вы будете командовать своими подручными, лежа с жертвами на одной плахе! – издевательски улыбаясь, добавил он.
Офицер остался совершенно невозмутимым. Пристав же заметно занервничал, – он испуганно смотрел на Саломеева, его взгляд прямо-таки кричал, вопил: как же так? такого никак не может быть!
– Товарищи! – вмешался наконец Саломеев. – Революционная честь не позволяет нам уподобиться нашим врагам! Не позволяет поступать непорядочно! Это они без зазрения совести стреляют по мирным гражданам, это они рубят шашками безоружных, это они секут нагайками женщин и стариков. Но мы им покажем пример настоящего человеческого благородства: действительно, имея возможность теперь прикрыться этими царскими сатрапами, как щитом, мы не сделаем этого, мы не опорочим революцию подлыми деяниями, которые лягут на нас и на наше великое дело несмываемым позорным пятном. Отпустить их! Путь уходят и помнят наше великодушие!
Все, натурально, заслушались Саломеева. А агрессивный студент, устыдившись своего непорядочного поступка, опустил голову и отошел подальше от двери, освободив парламентерам выход.
Пристав, из последних сил стараясь сдерживать шаг, чтобы
Ротмистр собрался уже дать знак трубачу сигналить к бою, но тут в дверях училища показался Саломеев, – он шел с гордо поднятою головой, показывая, что вынужден уступить силе, но, несмотря ни на что, остается верен своим идеям. За Саломеевым потянулись цепочкой сдающиеся повстанцы. Их было довольно много – человек до ста. Драгуны хватали их и запихивали в арестантские кареты, которые тотчас, под охраной эскорта, разъезжались по тюрьмам.
Саломеева посадили в отдельную карету, – так распорядился пристав, – и тоже немедленно увезли. Напоследок Саломеев еще успел крикнуть ротмистру:
– Прошу вас проявить милосердие к тем, кто был милосерден с вами! – Он рассчитывал, очевидно, быть услышанным многими.
Офицер отвернулся, ничего ему не ответив.
Сдались, однако, далеко не все из повстанцев. Самые непримиримые, в том числе и все начальники дружин, остались в училище, намереваясь стоять там насмерть.
Наконец ротмистр скомандовал трубачу подавать сигнал. И когда в третий раз протяжно и как-то не по-боевому заунывно, будто скорбя по обреченным, пропел рожок, грянул пушечный выстрел. Здание училища вздрогнуло. Послышался звон разбившегося стекла, грохот от падающих на тротуар кирпичей. За первым выстрелом последовал второй, третий…
Но и осажденные не оставались в долгу. После первого же выстрела из окон вылетело несколько македонок. Причем один бросок оказался исключительно успешным: граната долетела до стоявшей неподалеку группы солдат во главе с офицером и взорвалась у них в ногах. Несколько человек, в том числе и офицер, свалились замертво, остальные разбежались. Из окон и с крыши училища затрещали ружейные выстрелы.
Но против пушки ружья и македонки были слабым аргументом. После двенадцатого выстрела, когда уже фасад погрузившегося во мрак училища зиял страшными черными пробоями, обстрел прекратился, и осажденным вновь было предложено сдаться.
Шатающийся от легкой контузии Мещерин в одной из комнат в третьем этаже нашел Самородова, – пользуясь затишьем, Алексей перезаряжал винтовку готовясь продолжать бой.
– Уходим! – крикнул ему Мещерин. – Сейчас здесь будет груда кирпичей!
Самородов, верно, опьяненный от сражения, как это нередко бывало у бойцов на войне, особенно при артиллерийском обстреле, смотрел сквозь друга, никак не реагируя на его слова.
– Алексей! – Мещерин схватил его за плечи и энергично потряс. – Фронт прорван! Мукден сдан! Отходим! Если не хочешь снова в плен! – Он вырвал у Самородова из рук винтовку и бросил ее на пол.