Тыл-фронт

Головин Андрей

«Старик совсем выжил из ума, — мрачно думал Ермилов, собираясь к Кислицыну с докладом. — У японцев своих планов достаточно, да побаиваются русского кулака. Немцы огнем и мечом к Москве-матушке дорогу пробивали, да пришлось напопятную. Вроде Наполеона… Что бы я делал сейчас, если бы остался в России? Спокойно наблюдал бы, как немцы разрушают Петербург?.. И в это время мы находим нужным помогать японцам? За то, что попали в опалу у коммунистов… Не был ли Петр Великий коммунистом? При нем тоже были в опале… К черту эту тарабарщину!»

Полковник встряхнул

головой, отгоняя сумбурные мысли, нехотя застегнул шинель, низко надвинул фуражку и вышел на улицу. Подозвав подвернувшегося извозчика, приказал опустить верх коляски.

Шел снег. Он падал большими хлопьями. Цепляясь за ветки оголенных деревьев, разукрашивал их белыми пушистыми соцветиями. Пробившиеся вниз, кружили в хороводе, медленно оседая на землю. Во всем этом была какая-то угнетавшая Ермилова бездумность, расслабленность, пустота.

В особняке Кислицына первым встретил его Долгополов. Князь тоже выглядел, мрачно, даже меланхолично.

— Мерзкая погода, светлейший, — бросил Ермилов, передавая подоспевшему казаку, выряженному в белую черкеску, фуражку и перчатки. — Душу тревожит. В такую погоду хочется выть волком. Превосходительнейший в кабинете?

Долгополов отрицательно мотнул головой и, оглянувшись, шепнул:

— Приступ психастении после встречи с генералом Умедзу.

— И ты, князь, не соизволил предупредить эту затею? — недовольно заметил полковник, — Японцы и так обозлены. Зачем их дразнить всякими химерами?.. Черт знает, что там эта старая рухлядь нагородила? Ему подыхать, а нам еще жить с ними.

Долгополов пожал плечами.

— Он подрядчик, а мы подручные.

— Тоже меланхолик, — рассердился, Ермилов. Не стреляться ли снова задумал? — насмешливо спросил он.

— Нет, стреляться я не буду, — после большой паузы ответил Долгополов. — Кишка тонка у нас для этого. Кормлюсь и ладно. А откажут, тогда на Натали Карцевой женюсь…

— Н-а Натали?.. Ты же знаешь что японцы паслись на этом поле.

Выйдя замуж, она очистится от грехов. Ничего не поделаешь… — усмехнулся князь. — Зато мне кусок хлеба обеспечен. Если бы у меня было тысчонок сто долларов, укатил бы я от вас к дьяволу, в Америку, — мечтательно добавил он. — Да… Начальник военной миссии приказал сказаться, как только, появишься.

Не снимая шинели, Ермилов направился в комнату начальника охраны главкома к телефону.

— Я буду у Вероники — крикнул ему вслед Долгополов.

Тураеву князь нашел в библиотеке, в ярком японском хаори и узких облегающих брюках. Скучно сидя у книжного шкафа, Вероника вынимала одну за другой толстые и тонкие книги и небрежно полистав, бросала в сторону. При входе Долгополова она даже не оглянулась. Князь поцеловал ее в открытую шею. Тураева медленно подняла лицо и улыбнулась.

— Что за нежности, князь! Каким ветром вас занесло?

Скучающим.

— Вроде бы? А Натали Карцева?

Сердцу не прикажешь, — прошептал князь, обнимая Веронику.

— Вроде бы? — засмеялась та, не уклоняясь.

Услышав тяжелые шаркающие шаги за дверью, она

медленно освободилась из объятий и погрозила князю: — Ты редкий, но беспокойный, визитер.

— Зов сердца, ответил Долгополов, также прислушиваясь к шагам. «Кажется, старик поднялся?» — подумал он.

Но к великому удивлению обоих, в комнату медленно вошел Ермилов. Он был все так же в шинели, без фуражки. Скользнув отсутствующим взглядом по библиотеке, полковник тяжело опустился на диван. Вероника вначале подумала, что Ермилов пьян. Но, всмотревшись в бледное, холодное лицо, поняла, что ошиблась. «Значит Маедо. Очевидно обошелся только им», — подумала она, предусмотрительно отходя к дверям.

— Что случилось? — тревожно спросил Долгополов. Ермилов молчал.

Полковник! — выкрикнул Долгополов, — Я вас спрашиваю, что случилось?

— Я обвинен в шпионаже против Японии. К четырем часам мне велено явиться в жандармерию. После этого срока — считаюсь вне закона.

— Что же здесь особенного? — неестественно рассмеялся Долгополов. — Объяснишь…

— Особенного ничего, — перебил его Ермилов. — В лучшем случае — пытка и смерть, в худшем — лагерь «Хогоин», унижения, пытка и смерть.

— Что за сумасбродство? У них не может быть никаких улик, — Неуверенно возразил Долгополов!

— Они в них и не нуждаются, мой друг. Меня просто поставили в известность, что я большевистский агент и через час должен назвать все связи и явки, — пояснил Ермилов глухим безжизненным голосом.

— А-а… А меня не спрашивали? — пробормотал князь помертвевшими губами.

— На тебя ничего не донесено… Ну что же, будем жить эти сорок минут? Прикажите, Вероника, водки за упокой души.

Тураева быстро вышла.

— Это ведь несерьезно. Не может, быть, чтобы они вот так начали с нами расправляться! — истерически закричал Долгополов. — В крайности, нужно бежать, скрыться!

— Глупо думать, что тебе или мне можно скрыться, князь ты мой прекрасный! — отозвался Ермилов.

— Неправда. Переодеться, загримироваться… Наконец, здесь они не посмеют обыскивать…

— Они и не станут этого делать: старик сам выдаст меня, — обозлился полковник. — Нам чужда гуманность. Наш удел — пресмыкаться.

Появившийся слуга поставил на стол поднос и принялся расставлять приборы.

— Иди! — сердито бросил князь.

Привыкший ко всему, слуга поклонился и исчез. Ермилов взял с подноса бутылку с водкой, налил полный стакан и осушил его залпом?

— Вот он — огонь, которым мы почти четверть века подогревали свою страшную ненависть. К кому? К большевикам? — Ермилов, сморщившись, тряс головой. — Мы убивали людей и говорили, что убиваем большевиков. Мы травили детей и говорили, что травим большевиков. Мы взрывали мосты, туннели, поезда и говорили, что взрываем большевиков. И мы знали, что большевиков — три-четыре миллиона, а людей в России — двести миллионов. Мы. — русские? — он неестественно хохотнул. — Мы — русские! Мы из-под русских… Большеротые жадные кукушонки, выброшенные из гнезда.