Тыл-фронт
Шрифт:
Варов сидел на первой скамье. Сжав до боли руки, он смотрел в пол. Петра бил мелкий озноб, и оттого он казался особенно худым и щуплым. Сознание сверлила только одна мысль: «Не попал… Руки дрожат». Варов еще крепче сжимал подрагивающие пальцы.
— Да, они ежедневно убивают наших бойцов, хотя и не воюют с нами… Они причинили Петру, большое горе. Но он не имел права делать то, что сделал. Стрелять так, как стрелял Варов: без войны, из-за кустов, в ничего не подозревающего солдата, значит довершить преступление, — стараясь быть спокойной, говорила Сергеева.
…Варова
Тот напряженно следил за тренировавшимися на той стороне пограничниками. Японские солдаты скрыто подползали к манекену красноармейца, поднимались и били ножом в спину. Когда очередной солдат встал в рост, лежавший под кустом Варов вскинул винтовку и настолько сосредоточился, что не слышал даже шагов Козырева. Поняв намерение бойца, Козырев в два прыжка очутился около него и успел толкнуть прижатый к плечу приклад к земле. Пуля ушла куда-то вверх. Но эта неожиданность не испугала и не удивила стрелявшего. Он даже не повернул головы. Полежав еще в таком положении, в каком застал его толчок Козырева, он медленно встал, взял винтовку к ноге и повернулся кругом.
— К-красноармеец Варов, — слегка заикаясь, глухо, доложил он, глядя в землю.
— Вы что, расстрел хотите получить? — взбешенно спросил Козырев. — Первым выстрелом что сделали?
— Мимо. Руки дрожат, — ответил Варов и вдруг заплакал бурно, не закрываясь.
Сдвинув брови, Козырев строго сказал:
— Идем домой.
Варов послушно поплелся за ним.
Бурлов выслушал рассказ Козырева, непонимающе взглянул на Варова и неожиданно рассердился:
— Чем заниматься надумал? Член бюро, отличник! Что, мол, дисциплина, пограничный режим, нейтралитет! Вот я какой великой смелости человек!
— Эх, товарищ капитан! Зачем так? — с обидой сказал Варов. — Я не ради геройства… Они отняли все! — и, протянув Бурлову конверт, отвернулся.
…Утром на батарею пришла почта. Новожилову она принесла несказанную радость: нашлась семья. «Мама была в партизанах, а сейчас восстанавливает колхоз», — сообщал сын, побывавший в родных местах. Рощин получил письмо от Курочкина. Между прочим бывший командир батареи сообщил, что набрел на след полковника Мурманского. «После снятия с дивизии на Дальнем Востоке он командовал полком, на фронте».
А в письме, полученном Варовым от односельчан, говорилось, что оккупанты повесили на Базарной площади его отца, инвалида гражданской войны, председателя райисполкома. Кинувшуюся на гитлеровцев четырнадцатилетнюю сестру пристрелили, а мать сошла с ума, бродила ночами по площади вокруг виселицы, звала сына. После освобождения района положили в больницу.
…Сейчас Варов почти не слышал, что говорили комсомольцы. В висках стучало, голоса, доносились глухо и невнятно. Он понимал только одно — его ругают, но раскаяния не чувствовал.
Только когда заговорил
— Вот этими руками, — капитан протянул их вперед, — за время службы здесь я отнес на кладбище двенадцать своих товарищей, и мои руки невольно тянутся к оружию. Но мы давали клятву — блюсти интересы Родины. А то, что вы сделали, товарищ Варов, — не возмездие, а слепая ярость. Час возмездия придет. И отвечать будут не японские солдаты, а те, кто воспитал в них звериный шовинизм, ненависть к русским китайцам…
После выступления Козырева наступила, долгое, молчание. Варову никто не предоставлял слово, но знали все, что он не может не ответить.
Собравшись с силами, Петр встал и поднял лицо. Бледное, с детскими подергивающимися губами и широкими чистыми глазами.
Я не отрицаю своей вины… Но в некоторых случаях человек не подчиняется рассудку… — голос Петра звенел, лицо подергивалось. — Я знаю, они истязают наших людей. И не оправдывая себя, скажу, будь проклят тот, кто забудет хотя бы одну каплю пролитой безвинной крови…
На второй день Варова отправляли в армейский госпиталь — перенесенные испытания оказались выше его сил. Старшина Федорчук постарался, чтобы Петр обмундирован был, как положено батарейцу.
Хлопоча вокруг него, Федорчук предложил вызвать кого-нибудь из девчат, хоть бы Соню Давыдову — «подогнать шинель».
— И все-то вам известно, Кондрат Денисович! — покраснел Петр.
Звать Соню не пришлось — она пришла сама.
— Ну, я пишов, скоро наряд инструктировать.
— Какой же может быть теперь наряд? — разоблачил его Варов.
Когда девушка молча взялась за шинель, старшина погрустнел.
— Вы шо же? — недовольно спросил он. — Поцацкалысь и хватэ? Чи у вас настоящая дружба?
Грубоватый голос Кондрата Денисовича звучал неподдельной отцовской грустью.
— Не знаю, товарищ старшина, — первой прошептала Соня.
— У меня нет никого, кроме тебя, Соня… Да вот — Денисович, — взволнованно отозвался Варов.
— Зачем ты так, Петя! — воскликнула Соня.
— А я уйду! Сват из меня поганый… плохой, — проговорил Федорчук.
Но тут показался запыхавшийся Земцов. Получив у старшины разрешение, обратиться к Варову, он заторопился:
— Идем, идем. Где я только тебя, Петр, не искал! Капитан Рощин разрешил сходить на Андреев камень. Хоть издали взглянешь на границу.
За ними направились все свободные от наряда батарейцы. Разведчики поднялись на вершину сопки. Впереди расстилалась «мертвая» полоса: изрытые окопами сопки, оскаленные огромными зубами-надолбами пади, бесконечные ленты просек с дорогами где-то под полутораметровой толщей бетона притаились орудия.
— Вот он — священный рубеж, за который без войны погибли тысячи наших бойцов! — тихо заговорил Варов. — За три года ни одного выстрела через границу. А за чертой ее притаился враг: коварный, жестокий. — Петр был бледен, дышал тяжело и часто, словно ему не хватало воздуха. — Убийцы! — прошептал он, — Неужели они так и останутся безнаказанными?