Тыл-фронт
Шрифт:
Все это вызвало у Танака почти фанатический трепет. Но уже в середине вечера, когда в зале все больше нарастал гул, у некоторых офицеров по-алчному, загорелись глаза, Танака вдруг охватило чувство безразличия ко всему происходящему. Больше того, побледневшие лица теперь вызывали в нем презрение. Через несколько дней они умрут, а он будет жить.
Майор поднялся из-за стола и направился к выходу. В дверях ему встретился жандармский офицер военного министерства.
— Всех наших офицеров, которые служат в Маньчжурии, срочно вызывают в войска, — объявил он. — Это, наверно, касается и тебя.
«Неужели война?» — без восторга, чувствуя тревогу,
* * *
В день смерти первого императора Джинту-Тенно майор Танака отпустил Киоси домой. Переодевшись в выходную парадную форму и получив паек, он с радостью оставил казарму и вышел за ворота. Город уже давно проснулся. Улицы были забиты прохожими, в воздухе стоял гам и ни с чем не сравнимая, знакомая с детства смесь запахов.
Киоси уже знал о скором отъезде в Маньчжурию и потому был рад встрече с матерью и сестрами. Тем более за эти дни у него собралась приличная сумма иен, которые подарили офицеры за расторопность.
В первый день его приезда мать пекла лепешки из суррогата рыбной муки, древесной коры и сухих листьев сакуры[13]. Взглянув на него, она беззвучно заплакала, и прижалась к его груди. Ее маленькое, такое родное лицо за эти годы стало совсем морщинистым и изнуренным. Киоси душили слезы, но он гладил ее седые волосы и пытался улыбаться.
На жестянке густо зачадила забытая лепешка. Киоси видел, что ее края обуглились, потом начали тлеть, как гнилое дерево, но мать ничего не замечала. Вздрагивая от немых рыданий, она медленно оседала. Только теперь Киоси заметил, какая она щупленькая, высохшая, беззащитная. Киоси усадил ее на стоящий рядом ящик и опустился на пол у ее ног. Крепко прижимая его голову к себе, она что-то невнятно шептала. Но и тогда и после мать не жаловалась. Да это было бы излишним. Совсем обветшалое и пустое жилище, куски разного бумажного хлама вместо постели, затравленные голодные взгляды почти нагих младших сестер и эти шесть лепешек объяснили Киоси все.
Теперь и мать и сестры ожили. За несколько дней, которые Киоси находился дома после приезда, и двух-трех посещений, украдкой во время выполнения поручений Танака и его друзей, он отремонтировал лачугу, привез несколько ящиков угля, купил матери и сестрам одежду, и даже достал, хотя и не новую, но сносную постель.
Предстоящий отъезд, о котором дома еще ничего не знали, приводил его в уныние. В лучшем случае он сможет обеспечить семью на два-три месяца. А потом? Войне не видно конца. Из разговоров офицеров в машине он узнал, что какая-то группа генералов настаивает заключить мир с Америкой и начать войну с Россией. В этом случае англо-саксы должны стать союзниками империи. Майор Танака уверял, что Квантунская армия разобьет Россию за две недели, но все это мало радовало Киоси. Он видел только одно: в бесконечных лабиринтах узких улочек города прочно поселились голод, болезни, нужда. Голод гнал людей еще затемно на розыски продуктов. Правда, работы было много, но скудный паек ослаблял людей, и она была им непосильна.
Ближе к центру флагов было больше, а народ шел уже сплошным потоком. На Императорской площади виднелись группы поклоняющихся. В стороне возвышались груды жертвенного металла, около которых стояли полицейские. В парке Мейдзи Киоси задержался у окруженного железной цепью каменного пограничного столба с двуглавом орлом. Этот столб был когда-то захвачен на Сахалине и установлен здесь как
У храма Ясукуни, единственном в империи, где народ молится душам погибших на поле брани за императора, собралась тысячная толпа молящихся. Деревья были густо обвешаны письмами родственников к душам погибших.
Киоси хотел уже пройти мимо, но вдруг увидел выбравшихся из толпы старшего брата и жену Васими. Брат Васими был рослый, плотный мужчина, работал на авиазаводе и только поэтому не попал на фронт. Сейчас он что-то строго выговаривал покорно следовавшей за ним невестке.
Киоси шел несколько кварталов следом за ними, не решаясь подойти. Они могут ему не поверить, что Васими жив. Почему он не догадался посоветовать другу написать письмо. Тогда было бы проще. В одном из переулков Васими-старший встретился с тремя рабочими. С улыбкой поглядывая на невестку, он что-то начал рассказывать им. Женщина вдруг расплакалась и прижалась к его сильной руке. Киоси решился.
— Гомен кудаоай, Васими-сан[14], — сказал он, приблизившись. — Я имею сообщить вам нечто важное.
Мужчины настороженно взглянули на Киоси. Крайний из них словно нечаянно толкнул плечом калитку в какой-то двор. В нее выглянул старый мужчина. Переглянувшись с толкнувшим калитку, он снова прикрыл ее.
— Киоси-сан! — не слишком доброжелательно воскликнул Васими-старший. — Это шофер сына барона Танака, — отрекомендовал он остальным рабочим. — В Маньчжурии служит.
Женщина взметнула на него широко открытые, умоляющие глаза, но сейчас же опустила их.
— Завоевывают Россию императору, — уже с явным издевательством заметил один из рабочих.
— Мало трупов на Сайпане, — зло проговорил другой.
Киоси такой оборот встречи несколько озадачил, но в это время к ним приблизился еще один мужчина. Рабочие сразу же смолкли.
— Васими жив! — воспользовавшись их молчанием, проговорил Киоси. — Он был в плену у русских, они его отпустили…
В одно мгновенье случилось что-то непонятное. Подошедший мужчина бросился к нему, но сейчас же, получив удар в подбородок, отлетел на дорогу. Киоси сильно толкнули во двор, калитка захлопнулась, загремел засов.
— Беги за мной! — расслышал он голос Васими.
5
Москва в этот вечер расцветала миллионами огней: две с лишним сотни орудий дали двадцать четыре залпа. Тысячи разноцветных ракет взлетали и рвались в потемневшем московском небе. На улицах было светло, как днем. В потоке людей, глядя в газету, шел высокий, смуглый, средних лет артиллерийский полковник. Его, казалось, не коснулось общее торжество.
— Где-то крепко, стукнули немцев! — бурчал он, быстро пробегая строки газеты. — А ты японский язык, зубри! Какой же фронт? Восемьсот пятьдесят два человека!
На Берсеньевской набережной он вдруг остановился и во всеуслышание воскликнул:
— Рощин! Анатолий Андреевич! Так это же… — он так же неожиданно умолк и сконфуженно взглянул на прохожих. — Дальневосточный фронт! — уже полушепотом проговорил он, отходя к перилам моста. — Анатолий! Еще кто? Ого! Савельев, Смолянинов, Николаенко — старый лафет!